мы все прислушивались, когда же на пристенье раздадутся шаги того, кто разносит хорошим детям подарки. Порой переставали есть и слушали. Не отрывая глаз от дверной щеколды, мы ждали, когда же она наконец шевельнется.
Вдруг и в самом деле раздались чьи-то шаги. Мы так притихли, что было слышно, как поскрипывает снег под ногами. Теперь-то мы уже твердо знали: это идет тот, кого мы так долго ждем. Он несет барабан и солдатиков, и из мешка, набитого подарками, выглядывает расписная головка куклы.
Мама тоже устремила взгляд к двери. Прижав руки к груди, она завороженно глядела на щеколду. От ожидания у нас у всех даже рты приоткрылись. Вот-вот готово была сорваться слово и несказанной радостью наполнить всю горницу.
И снова раздался шум уже у самого сенного порога.
Мы подумали: «Ежишко».
Мама тихо выговорила:
— Отец!
Минуту мы ждали в невыносимом напряжении.
Мама, уже не владея собой, шагнула к двери и сказала:
— Дети, наш отец воротился.
Но до дверей не дошла — как вкопанная остановилась посреди горницы. За дверью послышалось рождественское песнопение. Это наши деревенские, родные и соседи, по старинному обычаю пришли к нам с колядками.
Значит, и отец не вернулся, и Ежишко не принес подарки.
Пение кончилось, отворились двери, и первым в горницу вошел дедушка с нижнего конца. Как и обещался, он пришел отведать яблочного пирога. За ним стояли улыбающаяся бабушка с холма со связанными для всех нас из черной шерсти туфельками и другой дедушка — он почти что касался головой потолка. И наконец, тетка Гелена. Под мышкой она прижимала завернутое в салфетку широкое самодельное кружево из тонких льняных нитей. Она подарила его маме для скатерти.
Мы тут же надели бабушкины мягкие туфли и прошлись в них по горнице.
Взрослые расселись вокруг стола и занялись разговорами. Мы возились рядом, щебетали, ластились к ним, но каждый из нас чувствовал, что дороже всех его сердцу бабушка.
В бабушке с верхнего конца была какая-то особая для нас привлекательность. Даже когда она бывала серьезной, нам казалось, что улыбается. Глаза у нее были темные, волосы черные, как смола, а лицо белоснежное, только чуть тронутое годами. Ни одного грубого слова никогда при нас не обронит, не попеняет за шалость, а скорей только так — уму-разуму наставит да все смягчит прибауткой. Она умела залечить любое детское горе. К бабушке с дедушкой чаще всего ходили мы за медом и фруктами. Особенно в войну, когда нечем стало полакомиться. Бабушка никогда не встречала нас без гостинцев и не отпускала домой с пустыми руками.
И еще одно притягивало нас к этому дому: там можно было разглядывать всякие занятные вещи. Была там, например, кипа книг: толстые и тоненькие, чаще всего в кожаных переплетах, с металлическими застежками и золотыми буквами. Бумага была уже пожелтевшая, отдававшая стариной. Мы часто украдкой перелистывали их, но ничего не понимали. Какие книги были написаны готическим шрифтом, а какие и вовсе на незнакомом языке. Многие были уже опутаны паутиной, и дедушка поговаривал, что они только зря занимают место. И еще мы любовались фарфоровой чернильницей, расписанной голубыми и красными цветами. Все, что стояло рядом в буфете на полочках, не шло с ней ни в какое сравнение.
Эти книги и чернильница, рассказывали нам, остались в доме от дедушкиного брата.
Поначалу брат хотел стать священником, да судьба решила иначе: по бедности пришлось бросить ученье.
Дедушка вспоминал о нем добрым словом:
— В соседней деревне он учил детишек писать, читать и всяким прочим премудростям. Стройный был, словно тополь, к тому же голос хороший имел. Начнет петь, так будто колокол вызванивает. Школа стояла на холме над деревней, и голос его разносился широко округ. Люди сказывали: куда долетит его песня, там и земля хорошо уродит.
— Неужто и в самом деле, дедушка? — полюбопытствовали мы.
— Люди говорили, — повторил он.
А бабушка добавила:
— О хорошем человеке люди сказки сказывают, оттого он еще лучше делается.
— А куда же он подевался? — спросили мы, потому что ни разу его в дедушкином доме не встречали.
— Нету его, детки, помер, — ответил старый и призадумался.
И бабушка горестно кивнула:
— Жалко его, уж так жалко.
Мы на время затихли. Только ходики тикали на стене, а в деревянном ящике под циферблатом тихо скользил из стороны в сторону медный маятник.
— Бабушка, — я снова завела наш разговор, — а знаете ли вы еще какую-нибудь сказку про доброго человека?
Она протянула руку и привлекла меня к себе. Я лбом уперлась ей в колени, и у меня даже темно стало в глазах от ее черного люстринового передника.
И оттого бабушкино лицо, когда я подняла голову, показалось мне удивительно белым.
Я удивилась и тут же спросила:
— Бабушка, а почему у вас такое белое лицо?
— Да ведь и у тебя такое же белое, — рассмеялась старушка.
— А у меня почему такое белое?
— В маму пошла.
— А мама в кого?
— А мама в меня. — И она легонько ударила меня, любопытную, по носу.
— А вы в кого? — не отставала я от бабушки.
Заулыбался и дедушка, складывавший колотые чурки под устье старинной печи, окруженной просторным прилавком. Уложив последнюю охапку дров, он при этом напомнил бабушке, что лицо у нее такое от белой гусыньки.
— И вправду, дети, — рассмеялась старушка, — от белой гусыньки. Да я о ней еще не рассказывала.
Мы разом притихли, слушаем.
— Было это давным-давно, говорят, будто бы еще при царе Косаре. Отчего да почему — никому не ведомо, только вдруг взлетели в небо все гуси нашей деревни да и унеслись большущей стаей в далекие края. Улетели и больше не воротились, их всех, кроме одной гусыньки, перебил волшебный стрелец. А эту он не убил потому, что было у ней несказанно белое оперение. Только крылья ей подстрелил. Упала она из облаков к его ногам и тут же обратилась в красную девицу, а лицо
