вислые, так же висела на его короткой фигуре и одежда, которая, видать, была с чужого плеча. До войны батрачил он в замках, но слуги не любили его — он всегда наушничал на них господам. Недаром он не глядел людям прямо в глаза, а все косился в сторону. Теперь, говорили, берут его к себе Ливоры, у них будет батрачить.
Пятак с такой охотой рассказывал, будто ему за это платили. То всплакнет, то посмеется, а главное, маму все пытается убедить в смерти отца.
— Оно, конечно, в это невозможно поверить, — говорил он, — ведь это уму непостижимо. Но я-то упал на него прямо нос к носу. — Он схватил мамину голову и притянул к своей. — Вот так, будто мы глядели друг другу в глаза, кабы не был он уже мертвый. Да и чему тут удивляться, оттуда мало кто ноги унес. Земля там — будто вырубка, будто ее кто сечкой посыпал. Я сам был еле живой, душа от страху в пятки ушла.
Тетка Порубячиха тоже засомневалась:
— Кто знает, кому ты в лицо глядел. Может, ты от страха, Пятачок дорогой, лицо-то и перепутал.
— Да мог бы я газду не признать? — отбивался он, — газду из нашей деревни? Смешно даже, Порубячиха. Ведь с таким же успехом я мог бы сказать, что это был Порубяк. Ведь мог бы, верно? Но тут языком зря плести не годится. Смерть — дело серьезное. Говорю то, что было. Это был отец этих детей, — он указал на нас пальцем. — Ничего не поделаешь, война такая штука — многих мужиков проглотит. Эти сироты не первые, не последние.
Дядя Данё Павков, привалившись спиной к дверной притолоке, заругался:
— Провались она пропадом, эта война!
— Вот уж правда, — кивали люди.
Мама понуро опустилась на стул. Рядом с ней плакали и вздыхали женщины — их мужья тоже были на войне. Но мама не плакала. Она задумчиво глядела перед собой, а когда братик тихонько подошел к ней, притянула его к себе, точно во сне, и беспокойно стала водить ладонью по спинке.
Кто знает, что испытывал тогда мальчик? Верно, скорее сердцем, чем разумом переживал он эти горькие минуты, предчувствуя новые страдания, готовые обрушиться на нас.
Улыбнувшись, мальчик рукой повернул к себе мамино лицо и сказал:
— Мама, пьявда, это непьявда?
— Конечно же, неправда, мой родненький.
Она схватила его и притиснула к себе, как самую большую поддержку в эту минуту. Нет, это не может быть правдой. Не может быть, чтобы вот так просто, навеки, ушел муж от жены и отец от детей. Ведь это было бы страшно несправедливо. Разве мог бы бог на такое смотреть?
— Нет, нет, — шептала она, — я не верю…
Люди еще громче заплакали. И мы, дети, начали подвывать. Плачем и скорбью была полна горница.
У мамы только подрагивали губы.
— Ты бы хоть поплакала, легче бы стало, — советовали ей соседи.
Но мама, отмахнувшись, попросила оставить ее в покое. И дедушка с бабушкой дали людям понять, что пора уходить.
Соседи поодиночке стали выбираться из горницы, но на дворе и под заснеженной липой на пригорке снова сбились в кучки.
Матько Феранец не двинулся с места. Стоял в сторонке у печи и ждал. А когда ушел и Пятак, Матько на свой лад стал утешать маму:
— Не беспокойтесь, хозяйка, я вас не оставлю Паны в городе за работу платят все меньше и меньше. Пилишь и колешь — все равно что задаром. Думают, что бедный человек должен из-за них надрываться. Да хоть бы и много платили, вы для меня на первом месте.
Он замигал, чтобы разогнать навернувшиеся слезы, а слова попытался подкрепить легкой улыбкой. Потом сказал, что пойдет задать бычку корм, чтоб не мычал и не терял в весе. Когда он удалился, от его обуви осталась лужица талого снега. Старшая сестра тут же тряпкой вытерла воду, чтобы тетка Гелена не сердилась на непорядок.
Мама тоже встала со стула. Мы не спускали с нее глаз, следя за каждым ее движением.
— Ну разве можно в это поверить! — едва сдерживая себя, вымолвила она. — Только сдается мне, Пятака подбили те, кто зарится на нашу землю. Его и рюмкой водки можно купить. Он у Ливоров будет служить, кто знает, откуда ветер подул.
— От людей всякого жди, — поучал ее дедушка, — делай свое дело спокойно и носа не вешай.
Мама ни на минуту не допускала мысли о смерти отца. Она знала: если б поверила, сразу бы рухнула как трава под косой.
Теперь она неизменно к полудню садилась у окна. Руки ее обычно заняты были работой — она то латала нам платья, рубашки, то лущила в миску фасоль.
В полдень Верона всегда разносила по деревне почту. Когда пройдет, бывало, прихрамывая, мимо нашего дома, а к нам не сворачивает, у мамы невольно подкатывал ком к самому горлу и она замирала: «Опять ничего».
Мы знали, что она ждет письмо от отца.
Мы тоже стали подсаживаться в полдень к окну. Мама растапливала дыханием на замерзшем стекле прозрачный глазок и смотрела на дорогу. И мы дышали на стекло и ногтями выскребывали в морозных узорах свои крохотные солнышки. Сквозь них солнечные лучи и в самом деле пробирались в горницу и озорничали на столе и на полу. Желтые пятнышки весело подпрыгивали, и нам тоже становилось веселей. Братик ловил их в пригоршню, точно рыбок в воде, и никак не мог понять, почему они всегда ускользают.
Наши детские шалости чуть-чуть разгоняли тоскливые мамины мысли. То, что нам, маленьким, часто было еще невдомек, старшая сестра как-то уже понимала. Она нам потихоньку сказала, что маме жизнь не в жизнь без долгожданного письма. Только и нам не удалось приманить его, хоть мы и просиживали с мамой часами у окна.
В один из таких дней, полных беспокойного ожидания, забежала к нам после долгой болезни цыганка Гана и еще пуще разбередила нашу тревогу.
Вот и сейчас вижу ее как живую.
На узле, перекинутом через плечо, висела у
