вздохнула она и робко, неуверенно улыбнулась. — Ну и раззява…
— Кто?
— Да я, кто ж еще-то…
Мы зашли в одинокий домик у леса напиться и там во дворе увидели трех полосатеньких шустрых котят, которые гонялись друг за другом.
— Слушай, — обрадовалась Алька, — давай попросим, а? Хоть их принесем, однако…
Хозяева разрешили взять котят. Мы изловили двух, усадили в корзинку и прикрыли сверху Алькиной косынкой. Котята долго не могли успокоиться. Косынка ходила пузырями, в просвет между ней и краями корзины то и дело высовывались пушистые лапки с тонкими острыми коготками или усатые, сероглазые мордочки. Потом они затихли. Когда мы, уже недалеко от города, присели отдохнуть, Алька осторожно заглянула под косынку и умиленно заговорила:
— Ишь ты, свернулись и спят, братишки… Вот и подарок. Мы с мамой давно хотели котенка завести… Кошки — они чистые, ласковые… Я люблю кошек. Мама говорит: кто любит кошек, тот сам ласковый. Я ласковая. А ты?
— Не знаю. Наверно. Я их жалею.
— Значит, и ты. Надо быть нынче ласковыми, ласка нынче всем нужна. — Она глянула на свои вытянутые по земле ноги и подол и удивилась: — Вот уж оборванка-то, вот уж грязнуля! Как по земле меня катали. Там, у По-перекова, ключ будет. Почистимся немного, ладно? Неудобно такими себя приносить.
Я, глядя на город, кивнул. Город лиловым графическим рисунком проступал в четкой осенней дали. Дымились трубы его фабрик, изломанной линией тянулись крыши, старая красная церковь сквозила арматурой большой луковицы, ободранной во время войны.
— Скоро уж придем, — заметила Алька.
А я думал о другом. Я вспомнил свой единственный александровский этюд и открыл ящичек, чтобы рассмотреть его при дневном свете. То, что я увидел, было хуже, чем просто мазня. Казалось, я прикнопил на внутренней стороне крышки этюдника листок, который прежде использовал вместо палитры. Я снял его, смял и бросил в траву.
— Не вышло, — посочувствовала мне Алька. — Ты самый лучший из мальчишек нашего двора, ты — рисуешь. Жалко — не вышло. Да ведь темно было. Тебе вот и надо было рисовать, а ты картошку копал. Верно — жалливый, а вот видишь, как других-то жалеть. Других пожалел, а себя обидел. А вечером-то и вышивать трудно: не разглядеть, что получается…
— Ничего, я попробую по памяти.
— А ты можешь, да?
— Могу.
— Вот здорово! Я и говорю — ты лучше всех мальчишек. Мама моя всем повторяет: «Вон у Пани Попковой из фабричного дома какой сын растет хороший. А ведь тоже без отца растит, в нужде да печалях». Она все с соседкой Фаиной спорит. «Дело, — говорит, — не в том, чтобы от себя оторвать — детям дать. Главное — добру научить. А если этому с малолетства не научишь, и все ему, ребенку, дай, закорми, задобри, а все равно плохой человек будет». — Алька перевела дух и добавила: — Ты плохим не будешь…
Мне стало неловко от этой затянувшейся похвалы в глаза. Она не радовала — корежила и бередила.
— Ну, заладила, — буркнул я неприязненно. — Пойдем лучше, хватит, посидели…
Скоро мы достигли ручья, что бежал по зеленому мшистому овражку, спустились под бревенчатый мосток и там, подхватывая стеклянно-чистую воду ладонью, стали оттирать земляные пятна на своей одежде. Алька сняла совсем расползшиеся грязные чулки, сунула их в корзину и вымыла ноги до колен. В ложе ручья желтел ил, такой мелкий и легкий, что вода мутилась, задерживаясь возле наших рук.
И опять мы шли, шли, не останавливаясь, даже через гороховое поле, а город рос вверх, шире раздавался в стороны; трубы фабрик, каланча и старая церковь обрели кирпичный цвет, отделились друг от друга желтые и белые здания, стали рыжеватыми кроны тополей.
Город широким, благодушным объятием принял нас в себя, казалось, он соскучился по нас и рад нашему возвращению. Он бросил нам под ноги булыжные мостовые и выщербленные тротуары, он обдал нас яблочным, деревенским запахом окраинных деревянных улиц, который перебивали, правда, крепкий бензиновый душок и фабричный особенный привкус хлопковой пыли в воздухе…
10
Весь остаток дороги я думал о том, что вот сейчас приду и сяду рисовать. Хотелось рисовать, но что именно — я не мог выбрать. Вспоминались и Раиса — как сидела она, облитая золотым светом керосиновой лампы, и александровские ребята на реке, и толпа у дома бабки Моти, и старая рябина в огороде над сенником…
Я и не заметил, как оказались мы возле сараев, что отделяли наш двор от дороги.
— Вот и пришли, — сказала Алька, останавливаясь и поворачиваясь лицом ко мне. Она помедлила и протянула ладошку. — Ну, пока…
Я пожал ее руку и, вместо того чтобы выпустить ее, обхватил крепче. Дело-то в том, что у ключика Алька еще и умылась, и лицо ее было сейчас свежее, чистое, гладкое, на нем не осталось ни слез, ни усталости, ни переживаний этого утра, — все смыла хрустальная ключевая вода. Волосы в ее челке, у висков, возле ушей, смоченные ненароком, завернулись мелкими задорными кудряшками.
Я смотрел на нее тоже как бы обновленными, омытыми родниковой водой глазами, и мне хотелось, чтобы было еще что-то у меня, кроме воспоминаний о днях, которые мы прожили вместе, как брат и сестра, что-то такое… зримое, постоянное.
— Ну, хватит, поручкались уж, — смущенно сказала Алька и слабо дернула свою ладонь из моих пальцев.
— Слушай, все равно ведь, когда ты придешь — сейчас или позже. Давай забежим ко мне, ну, пожалуйста.
— Зачем?
— Ну, так надо…
— На минутку только, — предупредила Алька и свернула вместе со мной в наш двор. Мы прошли мимо простынь, сохнущих на веревках, точно за белым занавесом, взошли на крыльцо, поднялись на второй этаж и оказались перед дверью моей каморки. Мамы не было дома — на двери висел замок. Я отогнул круглый самодельный половичок у порога, нашарил ключ, отпер дверь и распахнул ее перед Алькой — входи. Из комнаты в коридор так и брызнул прямой солнечный свет, похожий на пучок янтарных лучин. Алька зажмурилась и в нерешительности затопталась на половике.
— Входи-входи, — подбодрил я ее и легонько подтолкнул в спину.
Первым делом мы выпустили котят, которые проснулись и мяукали, копошились в корзинке. Потом я поставил посреди комнаты табурет и усадил на него Альку лицом к солнцу. Освещение было — лучше не надо.
— Зачем это? — Спрашивала она, следя за мной взглядом и поворачиваясь на табурете.
— Затем. Я тебя нарисую.
— Ой, — польщенно сказала Алька, покраснела и притихла.
Я открыл этюдник, взял оттуда бумагу и карандаш. Карандаш оказался сломанным. Я вынул
