— Юрек! Да ведь мы говорили о твоем отце!
— Инженер-электрик. Вентиляцией ведает.
И тут Эльжбета давай хохотать! Но почему? Я начал сердиться. В чем, собственно, дело?
— Ты, наверно, шутишь! Вентиляцией?.. — И снова в смех.
— Слушай, ты!.. Ты даже не знаешь, что такое шахта! — вспылил я не на шутку. — Ты представляешь себе, что такое вентиляционная система, сколько там установок? Без нее люди под землей задохнутся. Понимаешь ли ты вообще, что такое вентиляция, над чем смеешься? Думаешь, это комнатный вентилятор, да?
— Юрек, да ведь я…
— Отцепись! Не знаешь, не спрашивай.
— Но ведь я потому именно и спросила!
«Где он вчера пропадал? Не имеет ли это отношение к письму, которое получил дедушка?» — такая мысль меня самого удивила. Я уцепился за нее, хоть никакой связи, может, и не было. Меня тревожила неизвестность. Что-то происходит вокруг, а я ничего не знаю! Что я тут делаю? Надо пойти к отцу и спросить его, спросить напрямик! Но сейчас двенадцать дня, как его найдешь сейчас в шахте?..
— Если не желаешь разговаривать, будем молчать весь день! — услышал я вдруг.
Взглянул на Эльжбету: надувшись, она шла по другому краю тротуара.
— Слушай, в чем дело? — спросил я, но уже спокойнее.
— В чем дело? Да ведь ты на людей бросаешься!
— Ничуть не бросаюсь… Ну, что еще ты желаешь знать? — Я уже завелся, и было б, наверно, лучше, если б я вообще промолчал, но мне захотелось кончить этот разговор раз и навсегда. — Ты спросила, какая у него специальность, я тебе сказал: электрик, инженер-электрик. Вечерний инженер… Может, это тоже смешно? Кое-кто над этим смеялся, и даже очень! Может, тебе приходилось слышать у Малецких о таких сумасбродах? Мать Збышека когда-то потешалась над этим, я хорошо помню.
Эльжбета внезапно остановилась и перебила меня:
— Сумасшедший! Успокоишься — встретимся в кино. Возьми свой билет! А пока я с тобой не разговариваю. До свидания! — И она пошла прочь.
Меня это не взволновало. Может, и хорошо, что ушла, мне было не до беседы. Почему мне втемяшилось в голову это прозвище — «вечерний инженер»? И зачем я вообще сказал ей об этом, раз она все равно ничего не знает. Пусть расспрашивает тетку, Малецкая ей скажет. Только теперь не будет смеяться, как раньше.
Мне врезался в память разговор моей мамы с Малецкой. Они встретились тогда на улице. «Как вы позволили влипнуть ему в эту историю! — говорила Малецкая. — Он и дома-то не бывает! Есть ли польза от такого мужа? Я сказала своему: „Сиди, не рыпайся, ты и так неплохо зарабатываешь, зачем тебе это? Подумаешь, вечерний инженер!“» Мама что-то ей тогда возразила, довольно резко, и они поссорились. Но мне казалось: в глубине души мама считает, что Малецкая права. Однако с отцом ей было не сладить.
Тогда человек пятнадцать — техников, старых мастеров, штейгеров — шахта направила в инженерную академию. По нескольку раз в неделю, едва кончив работу, они ездили с портфелями в Катовицы. Старые уже дяди, и со стороны это выглядело смешно. Возвращались чуть ли не ночью. Потом отец корпел над заданиями. А утром — на шахту. И так несколько лет подряд.
Глядя на них, люди стучали пальцем по лбу: «Тронулись!» Мама спрашивала: «Зачем мучаешь себя и меня? Будешь ли ты хоть больше зарабатывать?» Отец отвечал: «Нет. Не намного больше. Впрочем, дело не в этом…» Но никто от этой группы не откололся, и люди перестали смеяться над вечерними инженерами, тем более что теперь они были уже не вечерние. Но в нашей семье только бабушка считала, что отец поступает правильно. Мама часто говорила о ней: «Твоя бабушка невозможный человек. Даже если он на руках начнет ходить, бабушка все равно скажет, что правильно!» Он — это значит отец…
Я медленно брел по валу вдоль реки и, хоть не очень-то представлял себе, куда держу путь, не удивился, очутившись у дома, где жили бабушка с дедушкой. Обедать было еще рано, да я об этом не думал. «Зайду и спрошу бабушку насчет письма! — решил я. — Если письмо не от мамы, придется спросить кой о чем еще… Трудно с ней разговаривать. Я для нее все еще маленький мальчик, которого проверяют, есть ли у него чистый носовой платок. Но все же попробую…»
— Обед пока не готов. Подождешь! — сказал дедушка. А бабушка сказала:
— Что тебе до чужих писем? Письмо взял отец, потому что это письмо для него, только на наш адрес.
И когда я увидел, что их не удивляют мои вопросы, которыми я так и сыпал, один за другим, все настойчивее, я понял: то, что я услышу, будет хуже самых худших предположений. Долгое время оба молчали, словно ждали, кто скажет первый.
Бабушка стояла на пороге кухни и переливала молоко из стакана в стакан. То ли студила она это молоко, то ли оттягивала минуту, когда придется заговорить. Наконец она поставила передо мной стакан и заявила:
— Спроси своего отца, не меня. Чего вам всем от меня надо? Все вы считаете себя умней глупой бабки, а потом — к ней со слезами…
— Старуха, соображай, с кем говоришь! — перебил дедушка.
— Нет! Пусть знает! — продолжала бабушка решительно. — Не мне говорить с тобой об этом, Юрек, но ты спросил сам. Может, я несправедливая, может, слишком старая, чтоб их понять. Никогда я не любила твою мать, она меня тоже… Пей молоко! Пей, говорю, молоко, не то остынет! Чего на меня так уставился? Что такое я сказала? Ты уже вырос, и тебе можно…
— Хватит!
Дедушка медленно поднялся из-за стола и кивком указал мне на дверь. Я глянул на бабушку, хотел с ней заговорить. Но она отвернулась к стене.
Я вышел на улицу, дедушка — следом за мной. Некоторое время мы молча шли рядом.
— Ничего другого не остается… — начал в конце концов дедушка. — Оно к лучшему, что мы вышли. Бабка волнуется… Видишь ли, вчера вечером здесь был твой отец. Бабушка проплакала всю ночь. Зачем тебе много знать? Будешь потом всю жизнь в претензии на бабку…
Я остановился как вкопанный.
— Должен же наконец кто-то мне объяснить! Что, собственно, случилось?
— Это должен был сделать отец. Но у него, видишь ли, духу не хватило. Пойми его, Юрек, он боится сказать тебе правду…
— Какую правду?
Дедушка медлил. А я испугался, что и он ничего не скажет. Это было бы слишком. Я хотел выслушать все до конца, узнать, из-за чего они так волнуются. Хватит с меня! Пусть худшее, но я хочу знать…
— Видишь ли, они расходятся. Твоя мать вовсе не больна, это они просто выдумали для людей… Городок маленький, не хотели, чтоб стали судачить. Мы вчера долго толковали с твоим отцом, Юрек. И ты… ты должен ехать к ней, быть с матерью…
— Понимаю, — сказал я, помолчав, и так спокойно, что сам себе подивился. — Теперь я все понял… — И быстро пошел прочь.
— Юрек, Юрек! — закричал вдогонку дедушка.
Я вернулся. Какое-то время он смотрел на меня странным взглядом, будто мы с ним прощались.
— Послушай меня… и запомни, что я тебе скажу. Видишь ли, ты сможешь понять их только когда-нибудь в будущем, сейчас не старайся. Держись, Юрек… Будь молодцом! Я перебил дедушку:
— Ты меня словно на смерть провожаешь…
— Глупый ты! — заорал вне себя дедушка. — Строил чудо, а вышло худо. Не болтай чепухи. Помни, прежде ты должен сплясать на моих поминках…
Я невольно улыбнулся. Это был уже прежний дедушка — старичок-балагур, переворачивавший вверх тормашками любое присловье.
— Держись, Юрек. Будь молодцом… — повторил он снова. Хлопнул меня по плечу, а потом вдруг отвернулся и заспешил к дому.
Они расходятся. Вот, значит, в чем дело. Вот почему она уехала. Вот зачем понадобились разговоры про санаторий. Не знаю, может, и странно, но, шагая по улице, я думал об этом, точно о событии из книжки. Будто меня это не касалось. Читаешь такую книжку, и всякие печальные истории там происходят, но когда станет слишком грустно, отложишь ее и пойдешь за мороженым. Только что я боялся неизвестности, чего-то такого, что, таясь вблизи, остается неведомым, недоступным глазу, и не понять, с какой стороны оно ударит. Но стоило дедушке назвать все по имени, как бы ткнуть пальцем, произнести два-три простых слова — и вдруг события стали совершаться точно отдельно от меня.
Почему они не сказали мне об этом по-хорошему, раньше? Они, которые всегда знали, что надо, чего нельзя, всегда могли объяснить любые вещи, спрашивал я или нет. А может, не всё они знали, не всё умели… «Они»? Так говорил дедушка. «Они» расходятся — так он сказал. И я, думая об этом, тоже пользуюсь коротеньким словцом «они». Коротенькое словцо… Коротенькое словцо… Коротенькое словцо… Что-то вдруг точно заскочило у меня в голове, и, лишь поймав себя на том, что твержу одно и то же без смысла, как испорченная пластинка, почувствовал: по спине пробежали мурашки.
Я брел домой. Решил не возвращаться к бабушке на обед, дождаться дома отца. Если он придет к бабушке, там ему скажут: Юрек уже все знает. И потому мне нельзя идти с Эльжбетой в кино — отец станет меня разыскивать. Да и не хочется мне в кино. И надо ж именно сегодня мне с ней поссориться! Впервые, и как раз сегодня. Хотя… ведь мы, в сущности, не ссорились. Это я взорвался, будто она в чем-то виновата. Жаль, что ее сейчас нет рядом, что я один…
