Что мне до голубей, пусть летят куда угодно! Завтра, послезавтра я уеду отсюда навсегда, нет у меня голубей и больше не будет. Ничего у меня нет Никакая граница не отделяет теперь мою голубятню от остального мира…
Пробиваясь к окнам, они били меня крыльями по лицу, некоторые садились на руки, на голову, цеплялись за одежду. Я снимал их и выкидывал во двор. Пусть и у них не будет своего гнезда, пусть скитаются! Не желаю их видеть. Вот еще два, вот последний… Вот и все, нет больше голубей, я один…
Что это?.. В темном углу что-то шевельнулось. Я бросился туда, но у меня не поднялась рука. Там были птенцы. Уродливые, не оперившиеся еще птенцы и с ними большой голубь. Он смотрел на меня, и казалось, только он меня не боится. Охраняя потомство, он сидел спокойно, словно какая-то сила, самая большая на свете, велела ему противостоять моей злобе.
«Ладно, оставайтесь! — подумал я. — Все равно вас кошка сожрет». Наступила тишина.
Я повесил на дверь замок и сбежал во двор. Лишь теперь я заметил, что весь в поту, будто заболел гриппом, и горло спеклось до боли.
— Что, прибираешь в клетках? Выгнал их погулять? — спросил Лях. Он перестал колоть дрова и вышел из сарая. Указал вверх: — Хорошо идут!
Я задрал голову: над домом шли кругами мои голуби. Они рассыпались на маленькие стайки, снова объединялись, это было похоже на огромный смерч, который втягивается небом.
— Да. Я все прибрал! — ответил я. А про себя подумал: «Ну вот, сделано одно дело, хоть и не самое важное, но все-таки… Можно ехать». Но чувствовал я себя как час назад — не лучше.
Я не мог заставить себя оторвать взгляд от птиц, которых только что выгнал из голубятни. Мне вспомнился какой-то фильм: вот так же кружились стервятники над караваном, увязшим в песках пустыни. Теперь распоряжались они. Но голуби — не стервятники в пустыне. Через несколько минут они ушли в разные стороны, впятером, вдесятером…
Я решил пойти к шахте, навстречу отцу. Пора ему вернуться. Да, я поговорю с ним на улице. По дороге, пока идем домой. Тогда и это, самое важное дело будет сделано…
И вдруг я увидел, что на сараях сидит еще голубь. Что ж это, не улетел с остальными? Я подошел ближе. Рыжий! Свистнул на пальцах. Но он не испугался. Тогда я бросил в него чем-то, что было у меня в руке. И только тут сообразил: да это ж ключ от чердака, от голубятни! Рыжий не обращал на меня внимания: он нахально красовался на виду, вышагивая по крышам сараев то в одну, то в другую сторону.
Отец сказал:
— Вот как! Значит, ты считаешь, что тебе все известно от деда… Все! Не прибегай к этому слову. Всего никто из нас не знает. Это немыслимо. Только бабушке кажется, что черное — это черное, а белое — это белое. Они говорят, что я не желаю сказать тебе правду… Ладно, будем считать, что правда тебе известна. Твоя мать уехала, да. И может быть, сюда уже не вернется…
Мы с отцом шли вдоль реки, он говорил вполголоса, почти спокойно, вроде бы рассуждая сам с собой:
— Почему она с тобой не попрощалась? Ты спал, ты не можешь знать… Она поцеловала тебя и заплакала. Она считала, что тебе лучше не говорить… пока. Потом, может быть, все сложится иначе. Тебе этого не понять. Да, дедушка прав: и не пытайся. Это дело трудное. Для бабушки тоже слишком трудное. А санаторий был выдуман не для соседей. Чихал я на соседей! Это было выдумано для тебя… Мы должны дать матери немного времени… Все еще может измениться. И она вернется… Думаю, с тебя пока достаточно. Понимаю, ты в обиде на всех… Что? Только не таким тоном, Юрек! Не таким тоном со мной… — Перейдя мост, мы очутились на главной улице. Мелькали прохожие, мы шли очень медленно. — Придется тебе поверить на слово, что это было неизбежно. Нет, не в июне это было решено, а гораздо раньше. Мама хотела… Ладно. Ты прав. Не будем о нас, будем о тебе. Говоришь, для тебя это самое важное. Вот если б ты еще поверил, что это самое важное и для нас…
Словно не отцу, а куда-то в пространство, я сухо сказал:
— Я хочу ехать к маме. Хоть завтра. Да, я поеду завтра! Отец, застигнутый врасплох, остановился.
— Хочешь ехать… Ты уверен, что хочешь? Может, поговорим об этом потом, спокойно… Ну, скажем, через три-четыре дня?
Я не размышлял ни секунды. Не о чем больше говорить. Раз предстоит ехать, значит, лучше завтра.
— Нет! Я уезжаю завтра! Не хочу здесь оставаться. Понимаешь? Теперь уже не хочу!
Мы стояли друг против друга, молчание затягивалось. Отец отвернулся. Сказал тихо, как бы равнодушно:
— Не хочешь… Хорошо, понимаю. Не будем больше об этом. Я схожу сейчас на почту и дам маме телеграмму. Уедешь завтра к вечеру.
— Это точно? — допытывался я с ожесточением.
Отец кивнул, стремительно повернулся и пошел прочь. Но, пройдя совсем немного, замедлил шаг. Он замедлял шаг все больше… Он шел сгорбившись, заложив руки за спину, как ходят старые, усталые люди. Я подбежал к нему.
— Я пойду на почту с тобой…
До самой рыночной площади мы не проронили ни слова. Мы шли рядом по тротуару, но мне казалось, между нами — Атлантический океан, огромное пространство, которого не преодолеть. Теперь и я был спокоен. Все выяснилось, завтра я уезжаю. Только надо попрощаться с ребятами. А Эльжбета? Пойдет в кино одна, будет ждать, но я не приду… Ну конечно, надо попрощаться и с Эльжбетой. Мы расстаемся ненадолго. Встретимся там, в Варшаве.
Телеграмма была будничная, до смешного простая. Отец отодвинулся в сторону от окошечка и написал четкими печатными буквами:
ЮРЕК РЕШИЛ ПРИЕХАТЬ ТЕБЕ ЗАВТРА ВЕЧЕРОМ СКОРЫМ ЖДИ ГЛАВНОМ ВОКЗАЛЕ ОКОЛО ДВАДЦАТИ ТОЧКА
«…Около двадцати, точка». Итак, с этим покончено… — подумал я. — Как это здорово звучит: «Юрек решил…»
Из окошечка высунулась дежурная:
— Тебе тоже телеграфный бланк? Может, перевод? Я попятился.
— Мне?.. Нет. Мне ничего не надо… Я с этим мужчиной.
И вдруг испугался собственных слов. «С этим мужчиной…» Обыкновенные слова, а ведь страшно. Я взглянул на отца — он платил за телеграмму, не глядя в мою сторону.
Было уже поздно, когда я подошел к дому, где живут Малецкие. Я крикнул раз, другой. Эльжбета появилась в освещенном окне, кивнула и исчезла в глубине квартиры. Вот она выбежала на улицу.
Я сидел на скамеечке, вкопанной в землю возле самых ворот. Эльжбета заколебалась, но подошла.
— Ну что? Прошло это у тебя? — заговорила она с насмешкой. — Но в кино прийти не соизволил! Я ждала, как дура…
— Погоди, Эльжбета. Есть дела поважнее!
— Что-нибудь случилось?
— Худо, Эльжбета. Случилось, многое случилось… Наступило молчание. Она не нарушала его, ждала, а я не знал, что сказать. И подумал: «Может, лучше не говорить ничего? Что это мне даст? А ей?..»
— Юрек… — Эльжбета села рядом, очень близко. Повторила: — Юрек…
Я начал говорить. Но это были не те немногие слова, которые я услышал от деда. И даже не те, что сказал мне отец. И слова не были спокойные, обыкновенные. Странная вещь — слова. Они придавливают сильней, чем камни. Однажды сказанные, они лежат потом под рукой, не надо и нагибаться, чтоб бросить ими. А я бросал вслепую, но попадал всякий раз только в себя. И все больнее. И все ясней видел, что это, к сожалению, не история из книжки — из той книжки, которую можно в любую минуту отложить, если покажется, что она слишком печальная.
— Может, это не ее вина? — спросила Эльжбета, точно обращаясь к самой себе. — Не думай о матери плохо.
Я не очень-то ее понял. Я вообще не думаю, чья это вина. Не в этом дело, для меня важнее другое.
Я знаю, Эльжбета… Не хочу здесь оставаться, понимаешь? — Хочешь уехать? Правда, хочешь?
— Должен…
Из окна послышалось:
— Эля! Эльжбета!
Она понизила голос, наклонилась ко мне:
— Это тетка. Почему должен?.. Может, лучше подождать, как сказал тебе отец…
— Я уеду. Буду жить там, ходить в школу, Может, будет не так уж плохо… Где-то под Варшавой, в Отвоцке…
Глаза у нее сверкнули, она вскочила.
— Юрек, правда? Ты будешь в Отвоцке? Замечательно! Так ведь это ж рядом… Близко… Боже, как я рада! Мы будем встречаться, ты будешь звонить мне. Ты не подумал об этом? Да ведь мы сможем часто встречаться! Слышишь? Хоть каждую неделю!
Об этом я и раньше думал. Конечно, мы будем близко, будем видеться. Но сейчас я не радовался этому, как она. Наверно, она поняла почему, перестала улыбаться.
— Да… Не знаю только, хорошо ли это, что ты отсюда уедешь.
И опять голос из окна, нетерпеливый:
— Эля! Что ты там делаешь?
Она не ответила. Шепнула мне:
— В самом деле, не знаю. Мне хочется, чтоб ты был там… Ну, мне пора! Знаешь, что я думаю? Жаль что мы не старше. На несколько лет… Я помогла бы тебе тогда. А теперь не знаю, что и сказать. Не расстраивайся, Юрек… Мы будем близко. Знаешь, почему я была такая грустная, когда мы вернулись из замка, после обеда? Ты спрашивал об этом в саду, но мне не хотелось тогда говорить. Я получила письмо, что через пять дней надо ехать в Варшаву. Я написала маме, чтоб она разрешила мне остаться здесь до второго сентября. Теперь это не имеет значения! Можно ехать хоть сейчас…
