Уля молчит. Она с самого начала знает, что Мариан сказал правду. При первых его словах она посмотрела на Зенека и мгновенно поняла, что его безразличие и презрительная усмешка не доказательство невиновности, а просто защитная маска.
Мариан цедит сквозь зубы:
— Теперь понятно, почему ты так прятался!
— Ничего тебе не понятно! — отвечает Зенек. У него дергается щека, руки сжаты в кулаки.
Но Мариан неумолимо допытывается:
— Брал ты эти деньги или нет?
Лицо Зенека снова меняется. Он издевательски фыркает и окидывает Мариана долгим насмешливым взглядом.
— Предположим, я их взял. Ну и что? Захотел и взял!
— Ты вор! — бросает Мариан.
Зенек спокойно нагибается, берет с земли куртку, перебрасывает ее через плечо.
— Что ж, всего, ребята!
Он поворачивается и вразвалочку, словно прогуливаясь, неторопливо идет через поляну. Еще минута, и он скроется в кустах.
— Зенек! — кричит Юлек.
И тут вдруг Уля отчетливо поняла, что значило это «всего». Она дергает Мариана за руку:
— Останови его! Нельзя его отпускать! Нельзя! Он не вор! Это неправда! Слышишь, Вишенка, это неправда! Остановите его!.. Зенек! Зенек!
Зенек остановился. Оглядывается. Но Вишенка и Мариан по-прежнему стоят неподвижно. Тогда он сворачивает на тропинку, ведущую в заросли, — и вот его уже не видно.
— Не уходи! — со слезами на глазах молит Юлек, догнав Зенека в терновнике. — Не уходи, не уходи!
— Юлек, назад! — издалека зовет Мариан. Рука Зенека ложится на худенькое мальчишеское плечо, ласково сжимает его.
— Всего, малыш. Ступай.
Уля сидит на террасе.
Над шатким столиком горит маленькая лампа, а в углах темно, и за окнами тоже непроницаемая чернота.
Из дома доносится стук посуды — это пани Цыдзик убирает на кухне. Отца, как всегда, нет дома, поехал к какому-то пациенту. Уля в полном одиночестве пишет письмо.
Необычное это письмо. Оно никогда не будет отправлено. И пишется оно не на отдельных листках, а в толстой тетради. В ней уже много таких писем, но за время каникул это первое.
«Мама, любимая моя мама! Случилась ужасная вещь — Зенек ушел. Пока он был тут, я все надеялась, что все-таки узнаю его по-настоящему, и вот его больше нет. Мне так хотелось, чтобы и он меня узнал и чтобы я могла рассказать ему о себе. И теперь мне так тяжело, и ни с кем я не могу поделиться, потому что никто меня не поймет. Я и сама себя не понимаю. Зенек не всегда поступал так, как надо (если б ты была со мной, я бы тебе сказала, что он сделал, а в письме писать про это не могу). И вообще, он только один раз со мной разговаривал и только один раз по-настоящему на меня смотрел. И все же, как я подумаю, что завтра опять наступит день, а я его не увижу, мне просто не хочется жить. Мама, скажи, это очень плохо? Я никогда еще ни к кому так не относилась, даже к Вишенке, и никогда мне не было так грустно».
Сквозь приоткрытое окно влетает камешек и со стуком падает. Уля вздрагивает. Оглядывается. Глаза, ослепленные светом лампы, ничего не видят. Ага… вон он, лежит у ножки стола. Завернут в бумажку. В голове еще ни одной ясной мысли, но сердце, которое всегда начеку, тревожно забилось.
«Выйди на дорогу, буду ждать». Подписи нет, да она и не нужна.
…Зенек стоит у калитки. Когда на тропинке перед ним появляется Уля, он молча берет ее за руку и тянет за собой, под низко нависшие ветки жасмина. Они почти не видят друг друга. Наконец Зенек спрашивает:
— Испугалась?
— Немножко. Но это ничего.
— Я боялся, а вдруг ты не одна. — Одна… Зенек!
— Что?
— Ты останешься?.. Останься!
— Нет, теперь вот я и пойду. — Почему теперь?
— Я ждал, пока стемнеет… Чтобы прийти сюда.
— А-а… — Этим неопределенным восклицанием Уля прикрывает охватившее ее волнение. Он ждал, чтобы прийти к ней!
— Вот ты тогда сказала… — Голос Зенека звучит хрипло, отрывисто, он, видимо, хочет спросить о чем-то трудном, но очень для него важном: — Почему ты сказала, что я не вор?
— Потому что ты не вор.
— Я взял эти деньги.
— Знаю. Но все-таки ты не вор.
В темноте слышен вздох облегчения. Теперь парень говорит свободнее:
— Если бы я нашел дядю и все получилось так, как я задумал, этого бы не было.
— Тебе нечего было есть? — догадалась Уля.
— Ну да… Ты не думай, я долго терпел. А потом не выдержал.
— Но теперь ведь ты вернешься домой? — быстро спрашивает Уля.
Нельзя допустить, чтобы это повторилось! Надо Зенеку скорей оказаться среди близких, подальше от опасности. Он не отвечает.
— Ты боишься, что отец будет сердиться?
Молчание. Среди жасминовых веток едва виднеется неподвижная темная фигура. Улю вдруг охватывает дурное предчувствие, как тогда, когда на поляну вышел Мариан.
— Мой отец… — Зенек запнулся, но тут же твердо договорил: — Я не вернусь к отцу. Я ему не нужен.
Ночь уже давно опустилась над селом, но только теперь становится темно по-настоящему. Робкий отсвет, падающий на дорожку с террасы, не в силах разогнать сгустившиеся тени. Соседние кусты и силуэты деревьев вдали, равнина полей, раскинувшихся до самого горизонта, — все заволокла плотная, неподвижная тьма. Уля смотрит в нее полными страха глазами и дрожит, как в лихорадке.
Что сказать? Что сделать? Как помочь?.. Единственное, на что она способна, — это отрицать, отрицать то, что сейчас услышала.
— Слушай, — шепчет она. — Слушай… Этого же не может быть! Тебе только так кажется! Это неправда! Не может этого быть!
— Может или не может, а это так, — горько отвечает Зенек.
Уля замолчала. Ведь она и сама знала, что в жизни такое бывает…
— Почему ты ему не нужен?
— Не могу я тебе объяснить. Ты не поймешь.
— Я многое понимаю, гораздо больше, чем ты думаешь. Скажи мне…
— Нет, этого я тебе не скажу… Вдалеке слышится шум мотора.
— Что же с тобой теперь будет?
— Поеду в Варшаву.
— У тебя там кто-нибудь есть? — озабоченно спрашивает Уля. Она чувствует ответственность за этого большого парня, который на голову выше ее.
— Никого. Как-нибудь устроюсь.
— Нет! Нет! — отчаянно протестует Уля. — Нельзя тебе так уходить. Останься здесь, на острове! Я им скажу, Мариану и Вишенке, я им объясню! Мы что-нибудь придумаем, поможем тебе, Зенек!
Шум мотора все ближе. Сейчас машина выедет из-за поворота.
— Нет, не останусь. Да я ведь все равно ушел бы. Ты не огорчайся.
Свет автомобильных фар уже скользит по деревьям.
— Это отец едет, мне надо идти.
— Уршула, — тихо говорит Зенек, наклонившись к Уле, — ты лучше всех на свете!
Смягчающие обстоятельства
Юлек бесцельно слонялся по двору, не зная, куда деваться. С Марианом он не разговаривал. Вчера, когда после ухода Зенека они возвращались домой, Юлек хранил ожесточенное молчание, только горестно шмыгал носом. Не заходя во двор, он убежал куда-то за сараи, проторчал там допоздна и лишь в сумерки проскользнул в дом, не умываясь и не ужиная, улегся в постель и моментально уснул.
Утром, когда он с ковшиком в руках шел через кухню за водой, бабушка подозвала его к себе:
— Юлек!
— Что? — Он остановился у порога.
— Ну-ка, поди сюда.
Сейчас начнется! Юлек не двинулся с места, глядя в землю и ругая себя, что не проскочил через кухню побыстрее.
— Давай-ка выкладывай.
— А чего?
— Как это «чего»? — рассердилась бабушка. — Не смей так со мной разговаривать! Сам отлично знаешь, о чем речь. Вы что это вчера делали?
— Ничего.
— Вот и Мариан говорит «ничего», а сам ходит как в поду опущенный. «Ничего», говоришь? А что же ты деду с бабкой на глаза показаться боялся? И сейчас в землю смотришь, а не на меня. От света отворачиваешься? Ничего тебе не поможет, я и так все вижу. Ох, не нравится мне это! Деду с бабкой надо правду говорить, дед с бабкой о вашей же пользе пекутся, добра вам желают.
Мальчуган ничего не ответил, только еще ниже свесил голову. Бабушка забеспокоилась. Это на Юлека было не похоже. Схватив мальчика за руку, она, хоть он и упирался, повернула его к свету и взяла за подбородок. Перед ней была немытая, виноватая, несчастная физиономия со светлыми дорожками от вчерашних слез, с торчащими ушами и закрученной прядкой над левым виском. Губы кривились в отчаянной попытке удержать подступающие рыдания.
Бабушкин гнев как рукой сняло.
— Юлюсь, — сказала она ласково, как маленькому. — Юлюсь! Ну что ты?
Ах, как коварно такое неожиданное участие! Оно способно сокрушить самое твердое мужское решение. Из-под опущенных век выкатилась слезинка и побежала по щеке, прокладывая новую светлую полоску.
Бабушка вынула платок и вытерла мокрую щеку.
— Ну, ну, — успокаивающе говорила она, заметив, что за первой слезой сейчас последует вторая. — Не плачь…
