Дворник глядит на Фильку и впервые улыбается.
— Отправляйся сам… Мне надо цветы поливать… А дочитаешь завтра… И вишни забери… Сколько вас там на лимане?
— Со мной четверо.
— Надо сорвать еще. Компания большая.
Филька поражен такой щедростью. Он не верит своим ушам. Но Тунцов берет его за руку и ведет к вишне, своей стройной, ярко-зеленой генуэзке.
Увидит Нонка распустившийся цветок и смеется.
Выходит какого-нибудь грачонка, выпавшего из гнезда, и разносится по двору Нонкин смех, веселый и громкий.
И месяцу, и солнцу, и небу радовалась Нонка.
— Гляди, бабка Александра, — говорила она, — небо, небо, ох какое!
Но ее бабка, Александра Романовна, ничего не находила в небе.
— Ну, синее. Ну, высокое. Ну, много ветра.
— Твои глаза, бабка, слабые!..
— Видать, правы Баклажановы. Дурочка ты. Спрячь зубы, пустосмешка! — сердилась Александра Романовна.
Нонка не обижалась. Она знала, что Баклажановы, владельцы их дома на Морской улице, считают ее дурочкой.
Ну и пусть! Разве дурочки переходят в шестой класс без сучка без задоринки? А бабка сердится не от злого сердца. Просто устала от своей Нонки.
И Нонка, девочка с длинной черной косой, убегала к морю.
Возвращаясь, она садилась возле акации, что росла во дворе, под их окнами.
Эта акация была любимицей Нонки.
— Ты моя! — говорила она.
Ей хотелось еще сказать о том, какая она, акация, сильная, ветвистая и веселая, но никак не могла найти нужных слов. Тогда ей на помощь приходил смех. Она громко смеялась, и смех Нонки, казалось, был теплый и золотистый.
— Засохни там, Нонка! — выходя на балкон, сердито кричал Баклажанов, плотный краснолицый мужчина, промышлявший тайным пошивом комнатных туфель.
Девочка утихала и, утихнув, становилась грустной.
Как-то подвыпивший Баклажанов сказал Нонке:
— Сармак, брат, все решает. Сармак — в жизни он главное!
— Это что за сармак? — нахмурилась Нонка.
— Ну, деньги.
— A-а, знаю: «сармак» — это по-воровскому, все воры так говорят и еще спекулянты разные…
Баклажанов разозлился. Он оттолкнул от себя Нонку и сказал с угрозой:
— Иди, а не то, брат, получишь!
— Я вам не брат, я Нонка!
Нередко покрикивала на Нонку и его жена, Аделаида Ивановна.
Но это не мешало им помыкать доброй девочкой:
«Нонка, подмети двор! Нонка, сбегай в магазин за колбасой! Нонка, простирни наволочки!»
Нонка не отказывалась. За это она получала в награду горсть леденцов. Они тошнотворно пахли нафталином, и девочка тут же скармливала их Шакалке, рыжей дворовой собаке.
— И вправду умом тронутая, — ухмылялась Аделаида Ивановна.
— Не смей, не смей им помогать, дерут с нас за комнату втридорога, да еще смеются над тобой! — сердилась Александра Романовна.
Но внучка не соглашалась с ней:
— Баклажаниха больная. Припадки у нее.
— От жадности припадки.
— А все же больная… Мне помочь нетрудно. Я сильная!
— Что ж, — однажды сказала бабка, — раз ты, Нонка, такая сильная, то придется тебе побыть временно на хозяйстве одной. А мне к подруге больной, к тете Зине, съездить надо, на Дунай.
— Пожалуйста, путешествуй, бабка, да поскорей возвращайся! — весело сказала Нонка.
Но после отъезда Александры Романовны девочка загрустила.
Она лежала под акацией, в ее тени, плотной, как паруса барка, и думала об отце. Он далеко, в Индийском океане, на «Адмирале Ушакове». Может быть, она, Нонка, тоже будет морячкой?..
Во дворе, кроме акации, росли еще два абрикосовых деревца. Соленые ветры глушили их рост, и было больно глядеть, как трудно приходится карлицам в дворовом садике, обнесенном проволочной оградой. Но жаркое солнце юга все же помогло им на этот раз: их плоды, сплошь покрытые мелкими пунцовыми веснушками, поспели.
Баклажановы вышли во двор с лестницей и плетеной корзиной. Аделаида Ивановна, увидев под акацией размечтавшуюся Нонку, позвала и ее. Вместе с ней и своим супругом она принялась снимать спелые абрикосы.
Ее пальцы осторожно тянулись к плодам и схватывали их так, словно они по-птичьи могли выпорхнуть из ее рук. Баклажанов поддерживал лестницу, а Нонка стояла внизу с корзиной.
— Мало, совсем мало. А все из-за акации, заслоняет она солнце, — ворчал Баклажанов.
— Ну и сруби ее, Никанор, пора. Завтра же. У всех людей абрикосы как абрикосы, а вот у нас слезы! — сказала Аделаида Ивановна, и ее маленькие зеленые глазки сделались еще зеленее.
Нонка уронила корзину с абрикосами. Не обращая внимания на крики Баклажановых, она побежала к акации и обхватила ее ствол руками.
— Нет, нет! — сказала Нонка.
Ее трясло и мутило. Она тяжело дышала, будто весь день, не останавливаясь, бежала по каменистой дороге. Неужели Баклажановы на самом деле повалят акацию? Нет, не посмеют они.
Но перед вечером Баклажанов вышел на балкон с трехгранным напилком и дровяной пилой.
Резкий звук стали вонзился в Нонкино сердце. Она с ненавистью глядела на Баклажанова. Тот, в свою очередь, смотрел на девочку, водил напилком по гибкой пиле, словно смычком, и насмешливо кривил губы.
Стемнело. Ветер нагнал со стороны Хаджибеевского лимана мошкару. Отмахиваясь от нее, Баклажанов оставил пилу на балконе, вошел в комнату и недовольно захлопнул дверь.
Акация шумела. Нонка с укором поглядела на двух карлиц, притаившихся в темноте за проволочной оградой. Нет, они ни в чем не были виноваты, бедные маленькие деревца. Нонка задумалась. Как жаль, что она одна. Ни отца с ней, ни бабки Александры. Одна?.. Нет, она, Нонка, не одинока. Ведь у нее полным-полно друзей.
Ей живо представилось, как она вбежит во двор соседнего дома и расскажет председателю дворового пионерского отряда Льву Попову об акации. Лев покрутит над своим лбом соломенный чуб и скажет:
«Вот тебе горн, Нонка, труби, как только Баклажанов появится во дворе с пилой».
Она вернется к своей любимице и станет под ней, держа горн как оружие. Потом к ней на смену придет Муська, сестра Попова, круглолицая, похожая на совушку, больше всего на свете любящая море. Ее так и прозвали во дворе — «Муська-Море».
А как только Баклажанов покажется возле дерева, в ту же минуту громко затрубит горн. Отряд пионеров ворвется во двор и выстроится вокруг акации.
Горн против пилы!
Горн против пилы!
Тра-ра-ра! Ра!
Тра-ра-ра! —
песней прозвучало в Нонкином сердце.
Небо над ней текло рекой, несущей в свои таинственные и лучистые гавани звезды-кораблики. Ветер переменился. Теперь он шел со стороны берега, длинный, прохладный, тихий.
— Не бойся! — сказала Нонка акации.
Неожиданно в гавани прозвучали вечерние склянки. Надо спешить! Нонка выбежала на улицу улыбаясь.
Но улыбка в глазах девочки скоро погасла. Ее друзья ушли, ушли еще в полдень, всем отрядом, к берегам Дофиновки.
Об этом ей сообщил дворник, старик Савелий.
— Шкура Баклажанов. Инвалид липовый! — узнав, в чем дело, выругался он и безнадежно махнул рукой.
Вернувшись домой, Нонка печально задумалась.
В эту минуту ветер принес в комнату тихий и тревожный шелест акации, и Нонка сказала:
— Не бойся!
Она вышла во двор и гневно посмотрела на квартиру Баклажановых. Окна их комнат были темны. Лишь мерцающий блеск упавшего вдали метеора на какую-то долю секунды отразился в них и погас, после чего они стали еще темнее.
Девочка сняла с ног сандалеты. По водосточной трубе взобралась на балкон и, прислонившись к перилам, долго стояла там, тревожно прислушиваясь.
«Бечевку не захватила, — с досадой думала Нонка. — Как же теперь быть? Каким образом сбросить пилу вниз без шума?»
— Верно ты, Нонка, дурочка… — с горькой усмешкой вымолвила она.
Пила в ее руках голубовато сверкнула и зазвенела.
— Тише… — с мольбой обратилась к ней Нонка.
Случайно ее взгляд остановился на фланелевом домашнем халате Аделаиды Ивановны, висевшем у двери. Облегченно вздохнув, девочка завернула в него пилу и как можно осторожнее сбросила вниз, на землю. Раздался глухой звон, разбудивший Шакалку.
Но она лишь лениво заворчала и тут же снова уснула.
— Торопись, живо вниз, Нонка! — тихо сказала девочка.
Но что это с ней? Она никак не может на это решиться. Ее руки дрожат.
— Слезай, — шепчет она. — Ведь ты же могла взобраться сюда, наверх, по трубе… Да, могла, наверное, потому, что глядела на звезды… А внизу звезд нет — лишь одни камни, будто на дне высохшего колодца…
В комнате Баклажановых вспыхнул свет и раздались шаги. Нонка прижалась к стене. Через какой-нибудь миг Баклажанов распахнет дверь и увидит ее. Нет, обошлось. Свет погас.
«Смелее!» — казалось, прошумела листва.
