даже не покачнулся. Грозд снова растянул губы в усмешке, но на этот раз не презрительной, а изумленной.
— Вот дает Жирный! — не выдержал он.
Дверь зала отворилась, и вошел сторож.
— Старкевич, к директору!
У меня сразу же пересохло в горле, будто это мне предстояло идти в кабинет. Неужто историк успел нажаловаться самому директору. Вильга, наш директор, был грозой всей школы. Лысый, костлявый, он проповедовал солдатскую дисциплину и если уж наказывал кого, то наказывал сурово и безжалостно.
Обреченным шагом Старкевич отправился к раздевалке.
Дверь за ним захлопнулась, и все, как по команде, обернулись ко мне. Я просто физически ощущал на себе холодные злые взгляды. Мне хотелось крикнуть что-то или броситься на них с кулаками.
— Смирно! — раздалась команда Шульца. — К кольцам! Бегом!
— Ну как, старик? — Коваль дружески опустил руку на плечо Старкевича. — Как там было?
— Известно как, — мрачно отозвался Старкевич. Лицо его было пунцовым, а уши так просто пылали. — Двойка по истории за четверть. Да еще и четверка по прилежанию.
Он стоял в самом центре плотного кольца взволнованных ребят. И только я, как обычно, оставался в стороне.
— А почему по прилежанию? — спросил Бубалло.
— Историк говорит, будто я над ним решил поиздеваться, — мрачно отозвался Старкевич. — Будто я назло ему так сказал. Вот директор и разошелся.
— А ты сказал, как было на самом деле? — добивалась Ирка Флюковская. — Что Толстый тебе нарочно неправильно подсказал?
— Зачем?.. — махнул рукой Старкевич.
— Если бы сказал, директор наказал бы Толстого, — не унималась Флюковская.
— Я не доносчик. — Старкевич отвернулся от Флюковской. — Плевать я хотел на их отметки. Только вот мать совсем взбеленилась. А уж если она отцу скажет, то плохи мои дела. Старик у меня вообще психованный.
Снова воцарилось молчание, и снова я почувствовал на себе враждебные взгляды. Сейчас я уже даже и не думал о том, как бы им все объяснить; плотно сжав губы, я сосредоточенно укладывал в портфель книги.
— Дела-а-а… — мрачно протянул Коваль. — Паршивая история. Может, мать все же не скажет отцу?
— Скажет, обязательно скажет, — убито произнес Старкевич. — Она не сможет удержаться.
Бася Осецкая опустила на плечо Старкевича свою узкую, изящную руку.
— Не отчаивайся, Владек, — сказала она. — После уроков пойдем вместе, и я зайду к вам. Твоя мама меня любит. Я поговорю с ней.
Многое отдал бы я, чтобы почувствовать на своем плече руку Баси Осецкой, чтобы это ко мне она обращалась таким сочувственным и задушевным тоном. Отвернувшись от остальных, я достал из портфеля листок бумаги и торопливо написал на нем: «Владек! Я должен с тобой поговорить. Буду ждать внизу в туалете». Воспользовавшись минутой, когда никто не обращал на нас внимания, я сунул ему записку и вышел из класса.
Придет или не придет?
В туалете стоял густой запах карболки. Кроме меня, там никого не было. Я подошел к окну и какое-то время бессмысленно оглядывал школьный двор.
— Чего тебе надо?
Пришел. Почему? Ведь будь у него абсолютная уверенность, что я намеренно подложил ему такую свинью, он наверняка не пришел бы. А раз пришел, значит, все-таки…
— Знаешь, Старкевич, я просто должен кое-что сказать. Поверишь ты мне или нет — твое дело.
— Ладно, не тяни, у меня нет времени.
С чего начать? Нужные слова моментально вылетели у меня из головы. Вдыхая резкий запах карболки, я бессмысленно уставился на белый кафель стены.
— Ну?
— Мне наплевать на то, что думают остальные, — сказал я. — Важно, чтобы ты сам знал. Владек, клянусь тебе чем хочешь — своей жизнью, жизнью своих родителей, — ты неправильно расслышал. Может, я слишком тихо шепнул, может, неразборчиво. Халас был рядом, и я боялся, ты сам его знаешь. Никто не пришел тебе на выручку, вот я и решил…
Он некоторое время стоял молча. Трудно было ему вот так, сразу, отказаться от своих подозрений. Но теперь он уже смотрел на меня немного иначе. По-видимому, мои слова затронули в нем какую-то струну. Я видел, что он колеблется.
— А почему это именно ты решил вдруг помочь мне? — спросил он. — Почему? Ведь я дразнил тебя!
— В тот момент я как-то не думал об этом. Видел, что тебе трудно, вот и… не выдержал.
Он снова помолчал, потирая пальцами подбородок.
— Министр… коммунист… да, звучит это похоже, — задумчиво произнес он. — Можно и спутать…
— А сам-то ты уверен, что хорошо слышал?
— Не знаю… Вообще-то я, скорее, пытался разобрать смысл по движению губ. Мне казалось, что ты говоришь «коммунист».
— Вот видишь — казалось. Значит, ты не был уверен полностью?
— В том-то и дело. — Он честно пытался восстановить в памяти весь эпизод. — Нет, пожалуй, я не был уверен. Вернее сказать, это я теперь уже не уверен: мог и перепутать.
— Спасибо тебе, Владек, — сказал я тихо. — Ты и не представляешь, как мне нужно, чтобы ты поверил. Я не вру.
— Да ладно уж! — Он улыбнулся какой-то вымученной улыбкой. — Раз так получилось, то чего тут толковать.
Он повернулся к выходу, но я придержал его.
— Если хочешь… я пойду к твоему отцу. Объясню ему, как было дело. Скажу, что я во всем виноват.
— Да нет, не нужно. — Он махнул рукой. — Баська все это как-нибудь утрясет — она знает, как нужно разговаривать с моей мамой. Ну а теперь — пока!..
И я остался один. Прислонившись пылающей щекой к оконному стеклу, я постоял так, наслаждаясь его приятной прохладой.
Велосипед уже недели три стоял заброшенный в сарайчике. Я на нем не катался. Яцек — тоже. Это надо было как-то решить.
Столкнувшись случайно с Яцеком на лестнице, я заметил, что он чувствует себя неловко.
— Привет, — сказал я ему как ни в чем не бывало. — Хорошо, что мы встретились. Нужно решить с велосипедом.
Мы вышли во двор.
— Можешь кататься на нем сколько хочешь, — сказал он, стараясь подделаться под мой тон. — Мне
