Так думал Мирослав Рощин, и почему-то в мысли эти встревала Изнекова. Мир плюнул и запретил себе думать про нее. И теперь, когда мама некстати напомнила о Катерине, Мир выдал в сердцах:
— Да катилась бы она… куда хочет! У меня ну совершенно другой вопрос. О капитане Лухманове…
— Господи… а что случилось? — почти всерьез испугалась мама. В том смысле, что непонятно, как может влиять на душу Мирослава Рощина старый капитан, живший в давние годы.
— Нам Константин Петрович рассказывал сегодня, что капитана в тридцать восьмом году арестовали как врага народа. Вместе с сыном и дочерью… Ну, его и дочь где-то через год выпустили, а сын — он был военный, разведчик — так и погиб в застенках. И я думаю: как Лухманов мог после этого работать на советскую власть? Как вообще многие люди это могли, когда у них убивали родных? Вот я бы… если бы что-то сделали с тобой или с Матвеем… отыскал бы где-нибудь пистолет и подкараулил этих гадов-следователей. Пусть потом расстреливают, все равно…
Теперь мама испугалась всерьез.
— Что за мысли у тебя, Мирка?! И… люди, у которых были арестованы близкие, они ведь надеялись, что случилась ошибка, что разберутся и выпустят. Мол, перегибы… А если мстить, пострадают и другие… Был такой художник, Борис Ефимов, знаменитый на всю страну. А у него брат, журналист и писатель Михаил Кольцов, тоже известный всему народу. Взяли, обвинили во всяких заговорах, расстреляли. А Борису Ефимовичу сказали, что брат в лагерях, и он все надеялся: разберутся, освободят… Похожая история с писателем Кассилем и младшим братом Оськой. Помнишь «Кондуит и Швамбранию»? Этого Оську тоже арестовали, и он сгинул в сталинских лагерях, а Лев Абрамович все верил в хороший конец. И несмотря ни на что, писал замечательные книги: «Великое противостояние», «Дорогие мои мальчишки»… Потому что одно дело — энкавэдэшные садисты, а другое — страна. Ее надо было защищать от фашистов… Ну и… у каждого, кто жил в ту пору, было что-то такое, что позволяло пересиливать все ужасы…
— Ну… в общем-то да, — вспомнил Мир. — Капитана спросили в самом конце жизни: «Дмитрий Афанасьевич, что вам позволяло жить, несмотря ни на что? И он сказал: «Соленый ветер и океан».
— Вот видишь!
— Но ведь не у каждого они есть, океан и ветер… — хмурясь, выговорил Мир.
— Но у тебя-то они есть! По крайней мере, впереди! — обрадованно сказала мама, словно этот довод решал все вопросы.
— Не знаю… — мотнул головой Мир. — Столько еще вилами писано на воде… на той самой, морской…
— Я уверена, что все решится в твою пользу! Лишь бы плавание было благополучным…
— А что может случиться?! — со старательной беспечностью воскликнул Мир. — Вот недавно четырехмачтовый «Седов» пришел из кругосветки! Целехонький и ни одного пострадавшего. Сейчас на парусниках куча спасательных средств, медики, а с берегом — мобильная связь…
— Так-то оно так, — покивала мама. — Только признаюсь по секрету: иногда ночью я молюсь потихоньку, чтобы все кончилось хорошо…
Мир уперся подбородком в дышащий пахучим жаром стакан.
— Мам, если у тебя такие страхи, давай я никуда не поеду…
— Я вот тебе не поеду! — сказала мама.
И разговор окончился, потому что в прихожей послышались голоса и смех. Появился Мак, и его сопровождала Маша.
— Здрасте, Галина Федоровна… Мир, я заехала спросить: у тебя когда выступление с корабликом?
— Послезавтра, — отозвался он, стряхивая напряженность недавнего разговора. — Будто не знаешь!
— Знаю, но уточняю… Ребята из нашего класса хотят прийти…
— Звезда эстрады, — сказал Матвей.
И Мир показал ему кулак.
Совсем поздно, почти ночью, Мир писал в своей «каллиграфической тетради»:
«Многое перепутывается в голове. А многое удивляет своими совпадениями. Например, наш город и далекий Севастополь. Здешние ребята и севастопольский мальчик Чук, который вместе с ними пускал по весенним лужам кораблики. Владимир Шателен, который ушел с англичанами из Севастополя, чтобы не погибнуть, и его книга, которая попала в наш город… Лухманов тоже немало жил в Севастополе… Капитан, скорее всего, никогда не бывал в нашем городе, но мама его одно время жила здесь. И его кораблик каким-то путем попал сюда. Наверно, никогда не узнаем — каким. Но все равно, будто есть магнетическая сила, которая соединяет наш город с Севастополем. Катера, которые были построены здесь, воевали в Севастопольских бухтах…
Мак сказал, что их класс называется „торпедоносцы“, после того как посмотрели фильм „Иван Никулин, русский матрос“. Именно этот фильм, а не знаменитых „Торпедоносцев“ о летчиках. Я спросил: „А вы-то с кем собираетесь воевать?“ А он: „Мы не воевать, а защищать тех, кому нужна защита“… Ну да, история с надписью в осеннем парке — это ведь тоже защита… А недавно Мак прочитал книжку Сергея Григорьева „Малахов курган“ и сказал: „По-моему, севастопольские пацаны все были смелые и справедливые“.
В общем-то понятно, что они тоже были всякие, как и у нас. Но все-таки кажется, что они были смелее и честнее. Потому что сталкивались с войной. И я с Матвеем не стал спорить.
А теперь вот еще одно совпадение. Прямо фантастическое! Кто бы мог подумать такое про нашу Зоечку Вертицкую?»
Зоя остановила Мира в коридоре после занятий в клубе «Резонансы»:
— Мирослав, тормозни на полминуты.
— К вашим услугам, сударыня.
Он и она всегда разговаривали с этакими подковырками. Без особого ехидства, но с усмешками. Потому что все привыкли к дурашливости ее песен и всегда ждали очередного «фокуса». И Зоя знала, что этого от нее и ждут. А теперь она подергала себя за конец тощей старомодной косы и проговорила:
— Я хочу с тобой серьезно… Хочу попросить…
— Ну давай… — сказал он, потому что почуял: дело и вправду нешуточное.
— Ты как-то снисходительнее других… Почти не хихикаешь надо мной…
— Я никогда ни над кем не хихикаю, — соврал от неожиданности Мир. Понял, как это глупо, и пробормотал: — А что случилось-то?
— Понимаешь, я прошлым летом была в Севастополе…
«Опять какой-то подарочек судьбы, — почуял Мир.
— Ну и хорошо, что была… Счастливая…
— Меня там папины друзья устроили в подростковый лагерь. Не в международный, не для олигарховых деток, а в маленький. Там были одни местные ребята… Мир, такие ребята!.. Я, после того как уехала, три дня ревела от тоски… Мир, ты не смейся.
Он тихо сказал:
— Зоя, разве похоже, что я смеюсь?..
— Не похоже. Я как раз поэтому к тебе. Ты ведь тоже собираешься пойти под парусами… А мы там ходили на шлюпках, был даже поход до Евпатории… Там такие инструкторы замечательные, из яхтсменов. А был еще старый руководитель, пенсионер. Он даже не официальный вожатый, а как бы шеф от флота. Капитан-наставник. Бывший штурман с трехмачтовой баркентины… На него как глянешь — сразу видно, что моряк с солью в каждой жилке. Но не суровый, на нем младшие пацанята буквально висли, как макаки на старом дубе…
— А как звали?..
— Тимофей Данилыч Яшин. Но чаще просто Данилыч… Мир, когда я уезжала и первый раз разревелась, он сказал: «Ты не стесняйся, в твоих слезах — облегчение. Чтобы меньше скучать, сочини про нас песню, ты ведь можешь… Про севастопольских ребят и про наш город…» Я размазывала слезы и кивала. И казалось, что в самом деле смогу… Город мы с ребятами исходили вдоль и поперек — и улицы, и причалы, и батареи… И всех мальчишек и девчонок я помню до сих пор…
Мир вспомнил, как они с Маком путешествовали по компьютерному Севастополю. Иногда чудилось, что по настоящему…
— Зой, а почему ты никому не рассказывала?
Она пожала плечами. Мир понял: стеснялась. Здесь ее привыкли видеть не такой. И догадался:
— Теперь написала песню, да?
Она покивала и, казалось, даже всхлипнула.
— Я несколько раз пыталась, но все было не то… Не посылать же им всякую попсу… А недавно оттуда позвонили ребята, сказали, что Данилыч умер. От инфаркта…
— Господи… — вырвалось у Мира.
И он подумал, что Зою теперь всегда будет грызть совесть: не успела. А еще подумал про Чука, про Константина Петровича и даже про Лухманова…
— Мирка, я все-таки написала песню. Хоть поздно, но все равно…
Он мельком отметил, что Зоя сказала «Мирка». Так его называли немногие: Мак, мама да иногда (нечасто) Маша Чешуйкина. Но сказал о другом:
— Зой, покажешь?
— Я об этом и прошу… чтобы ты послушал. И помог там поправить что надо… Я боюсь, но все равно хочу…
Мир нашел подходящие слова:
— Не бойся. Ты пой, будто перед теми ребятами. И перед Данилычем.
«И этим загладишь вину», — подумал он.
— Перед ними я тоже боялась бы, — прошептала она.
