у дверей, долго вытирая ноги и звякая железной щеколдой. Мы сразу же поняли, что это тетка Липничаниха: ведь только она так вкрадчиво и робко переступала порог. Она вела за руку Яника, мальчика с шустрыми глазами, замученного ее вечными запретами.
Уже с порога она начала жаловаться:
— Ох, загрызла меня совесть совсем! Пришла к вам, авось станет полегче. У меня ни щепотки муки не осталось в горшке. Нонешнюю картошку хрущи всю сожрали. Вот и пересилила я себя, пошла к Ливорам на поклон, просить помощи. Ведь мы же родня. Взяла я мешочек — и к ним. Да с чем пришла, с тем и ушла. Нету ничего, сказал Ливора, сами бедствуем. Я всю ночь напролет глаз не сомкнула от обиды.
Мама наложила в две миски еды, добавила ломти хлеба и предложила тетке и Янику. За едой Липничаниха открылась нам, чтобы облегчить душу.
Всю ночь глаз она не могла сомкнуть от обиды. Вставала, ходила по комнате, только бы время шло побыстрей. На одной кровати спал Яник, на другой старая мать, которая уже долгие годы лежала пластом. В окна заглядывала кромешная тьма. Только на снегу в Ливоровом саду по соседству можно было с трудом различить деревья, кусты и амбар. Она всмотрелась в ту сторону и вдруг видит: меж деревьями мелькнул человек, за ним второй, третий. Они таскали тугие мешки на плечах и складывали их на дровни, стоявшие за домом на выгоне. Нагрузили их с верхом.
— Ну, думаю, — продолжает тетка Липничаниха, — взломали воры Ливоров амбар и крадут зерно. Другое мне и на ум не пришло, человек уж таков. Забыла я тут всю нашу ссору и бегом на выручку через сад.
Бежит тетка как угорелая через сад, скрывается за оградой. То ноги увязают в сугробах, то лед трещит под подошвами. Замедляет шаг, ступает осторожно, чтобы ее не заметили. Видит, сгрудились мужики у амбара, должно быть, поджидают кого-то. Тетке даже почудилось, что в амбаре свет мелькнул. Пригнулась она к земле, ползет на четвереньках. Вот мужиков опознать бы, тогда и жандармам легче будет найти их. Тихо-тихо подкралась она к самой стене из толстых неотесанных бревен, выпрямилась. Изнутри неслись голоса, и надо же: среди них различила она Ливоров голос. Под фонарем, за прикрытой дверью пересчитывал он деньги, вырученные за зерно. Выходит, это были вовсе не воры, это сам Ливора ночью тайком продавал зерно. И с мужиков из соседней деревни взял втридорога. Тут тетка разом смекнула, отчего он отказал ей даже в горстке муки: по дорогой цене продать побоялся, а потерять хоть геллер [15] не захотел.
— Представьте, как я опешила, — продолжает тетка Липничаниха, — аж в дрожь кинуло. То ли оттого, что увидела все, то ли оттого, что озябла: выскочила-то я в одной исподней юбчонке да плечи едва прикрыла легким платком. Дрожь эта вроде бы меня в себя привела, я точно ото сна пробудилась. Глазам своим не поверила, что это я стою за Ливоровым амбаром. Ведь я, милые мои, ночью боюсь одна ходить. Уж не лешак ли меня заманил? И не лунатичка я вроде. Хотела это я потихоньку воротиться к себе, да вдруг оскользнулась. И выдала себя. Это уж когда мужики уходили. Ливора сразу меня углядел и посветил в глаза фонариком. Лишних слов мы не тратили. Он поверил, что я хотела только воров опознать.
А спозаранку заявилась к Липничанам тетка Ливориха. Под платком в горшке притащила муки — ешьте, мол, на здоровье. Ни возврата не надо, ни денег. Пришла подмаслить тетку Липничаниху, чтобы та не выдала их.
Я заметила, как у мамы при теткином рассказе кровь прилила к лицу, и с языка ее готовы были сорваться очень злые слова. Но она сдержала себя перед нами, детьми.
И нарочно как нельзя более кротко сказала:
— А ты бы взяла горшок за обе ручки да и грохнула оземь: мол, в таких-то гостинцах не нуждаюсь.
— Да ведь и меня разбирало от злости, — тетушка горестно потирала запястье, — да тут Яник залепетал на кроватке, и старая крикнула, что благодарствуйте, мол, а все для того, чтобы я только взяла. Уж такой убогий был ужин — в животе словно кузнец мехи раздувал. Услыхала я тут Яникин голос и смирилась, ни сердцем, ни видом больше уже не противилась. Пересыпала я муку в свой горшок да еще спасибо Ливорихе сказала. Шмыгнула она, точно ласка, из нашего дома, до смерти рада была, что ей удалось потешить лукавого.
— Еще бы не рада, — зло усмехнулась наша мама, — заткнули тебе рот горшком муки.
— Наварила я галушек, да ровно свинца наглоталась. Только не галушки — совесть меня мучает. Дура я набитая, так себя перед ней уронила. Хожу по дому чернее тучи, а лукавый за мной по пятам и только все приговаривает: «Подмаслили тебя, подмаслили!» Нынче я даже уши заткнула. Бесовы слова так и звякают, как Иудины тридцать сребреников. Ума не приложу, что делать. Вы всегда были мне самые близкие. Пойду, думаю, к вам, авось полегчает.
Мама неожиданно рассмеялась. Но видно было, что не от радости это, а как бы с досады: вот, мол, из-за такой ерунды терзается человек, а Ливоры живут себе и не тужат. Таких, верно, совесть не мучает.
— Повадился кувшин по воду ходить — там ему и голову сломить, — утешала мама Липничаниху. — Ты только носа не вешай, о ребенке подумай. Не ты первая, не ты последняя. А ну как мы все так раскиснем?
И в самом деле, таких, как Липничаниха, было немало. Что ни день, видели мы в нашей деревне незнакомых людей с узлами и узелками за спиной. Приходили издалека выклянчить у богатых зерно, муку или картошку, часто на последние деньги. Женщины из Ревуц в белых юбках и длинных передниках из синей набивной материи, запахнутые в огромные шали, ходили по деревне точно стая гусей. И чем больше становилось бедных на свете, тем невиданней заламывали цены богатеи.
— Ведь нынче только на золото и торгуют, — продолжала мама. — У Ондрушей, говорят, полный горшок золотых в сундуке. Даже Петрань научился у них — тоже, слыхать, продал все до последнего зернышка. Любопытно, что же
