старым об этой бумаге и тут же решили, что лучше бы всего тебе оставить хозяйство и наняться к кому-нибудь на работу. Уж поверь: сама ты не справишься. Кожа да кости от тебя только останутся. А мы у тебя землицы бы купили, помогли бы расплатиться с долгами. Иначе все пойдет с молотка. Лучше по своей воле продать. Мы бы выплатили тебе сразу, наличными. Вряд ли кто еще тебе желает столько добра. А уж мы как-нибудь обработаем землю, даже если и прибудет в хозяйстве. Старика моего из-за хромой ноги на войну не взяли, вот и есть кому работать. Там, глядишь, и дочки замуж пойдут — не отдавать же их в чужой дом без гроша. И нам и тебе польза. Как на духу тебе говорю.
Мама подхватила куделю и откинулась на спинку стула. Получив извещение из банка, она было надеялась занять денег у Петраней. Но теперь из разговоров тетки поняла, какую помощь они ей приготовили. Им бы только обобрать ее как липку. С детьми из дому выгнать, пустить по миру. А ведь Петрань каждое воскресенье после обеда восседает на лавочке перед домом, молится и вытягивает псалмы о любви к ближнему.
Мама вспыхнула. Еще крепче зажала в руке веретено, обвела женщин взглядом.
Тетка Липничаниха опустила глаза долу — дала понять, что никому неохота совать нос в чужие дела. Тетка Мацухова подмигивала Порубячихе и украдкой пальцем указывала на жадную Петраниху.
Мама набралась мужества и сказала прямо:
— А я-то думала, вы меня выручите, раз деньги есть. Ведь я бы вам честно вернула…
Тетка Петраниха маме и договорить не дала. Ее так на стуле подбросило, что даже куделя свалилась. Она злобно подняла ее одной рукой, а другой торопливо дернула шаль, перекинутую на передке моей кровати.
Ничуточки не смущаясь, с какой-то даже наглой ухмылкой, она развела руками и крикнула:
— Голубушка, неужто ты последнего ума решилась? Кому охота воду лить из кулька в рогожку? Ясное дело, на чужие деньги жилось бы тебе припеваючи. Потому-то ты меня и затащила сюда и даже попусту керосина не пожалела истратить. Вот уж потешу я старого!
Так одним духом и выболтала она все, что было у нее на уме. Подхватила куделю, шаль и поспешила из дому. Шаль даже на плечи не кинула, так и поволокла за собой.
— Ничего бы с вами не сделалось, если бы и помогли в беде человеку! — бросила ей вдогонку тетка Мацухова, когда та была уже на пороге. — Спокойней бы лежалось вам обоим в гробу!
— Да ведь они только для виду за спасение души молятся! — кипела от гнева тетка Порубячиха. — С Библией не расстаются, а с чертями спознаю́тся. Зачем таким людям вера?
— Ведь прежде в них вроде бы не было столько корысти и притворства? — пыталась смягчить дело тетка Липничаниха.
— Чего там, в них давно это сидело! — обрывает ее Порубячиха. — Таким сквалыгам война только на пользу! А ты, — обращается она к нашей маме, — не унывай, гляди веселей.
— Ведь я думала, что банк не станет давить на женщин теперь, когда они без мужей остались. Пойду и скажу им это. Война кончится — пусть свое и требуют.
— Так будет лучше, и не придется тебе просить у людей, — согласилась Порубячиха.
Женщины снова принялись за работу. Молча тянули льняные нити из куделей, смачивали их слюной и споро крутили веретена.
В наступившей тишине мы скоро уснули, так и не услышав, что еще было сказано-пересказано, так и не заметив, когда соседки разошлись по домам.
Остановились прялки, не крутились больше веретена — стремительно надвигалась весна. Талые воды обрушились с гулом в долины, земля почернела, курясь прозрачным дымком, и с нетерпением ждала пахарей. Солнышко жарче всего припекало поле «У родника», там появились и первые борозды. Проложил их дядя Ондруш. Он пахал на своих серых волах с такими широкими рогами, что их и здоровый мужик не смог обхватить бы. Чуть выше на молодых бычках боронила тетка Ондрушиха.
Неподалеку, на Брезовце, шла за плугом тетка Порубячиха, а на Чертяже — тетка Осадская с сыном Миланом.
Мы тоже пахали на поле «У родника». Нашу корову мы спрягли с коровой тетки Мацуховой. Один день пахали на их полосе, другой — на нашей.
Наша мама удовлетворенно сказала:
— Как славно, когда люди помогают друг другу.
— А как же, моя милая! — отозвалась тетка веселым голосом. — Хорошему человеку иное и на ум не придет.
Тут поманила меня пальцем тетка Ондрушиха, похлопав себя по карману юбки — дескать, кое-что там припасено для меня. Прыгая по бороздам, я следила глазами за дядей Ондрушем — как бы он с другой межи не заметил меня. Тетушка сунула мне в руку вареное яйцо. Я припустилась с ним во все лопатки, только бы дядя не схватил меня за косу.
— И чего господь не дал им детей? Хорошая мать была бы у них, да и сытно бы жили, — сказала мама, увидев у меня в руке яичко.
— Да, милая, — подхватила тетка Мацухова, — такое наказание пострашнее войны. Нам с тобой хоть остается надежда, что наши воротятся, а им детей уж никогда не дождаться. Думаешь, их это не гложет? Может, Ондруш оттого и злобствует на тех, у кого есть дети. Может, оттого и лошадь тебе не дал. Она — другое дело: как завидит ребенка, прижмет к себе, норовит ему сунуть гостинчик.
— Разве отгадаешь, когда из худа добро проклюнется. Кто знает, кому после них хозяйство достанется.
— И впрямь ничего наперед нельзя знать, — согласилась тетка и подстегнула коров, впряженных в плуг. — Уж как у меня сердце изболелось за мою Теру, когда она замуж пошла! А все добром обернулось. Это был большой урок для меня: как часто человек понапрасну терзается.
Мы, дети, знали Теру, дочку тетки Мацуховой. Стройная, румяная была девушка, по спине толстая коса цвета ржаной корки. Глаза зеленоватые, на подбородке ямочка. Славилась Тера редкой кротостью. Стоило парню взглянуть на нее в костеле, у нее уж и голос обрывался,
