— Подтянуть живот! Сильней… Еще сильней! А теперь затягивайтесь. У кого не хватит силы — поможем…
Мы послушно вбирали живот, прокалывали дырки, затягивались изо всех сил. Уж очень нам хотелось стать такими бравыми с виду, как наши командиры.
И вот мы, наконец, обряжены. И не узнаем друг друга — так изменила нас военная форма. Все кажутся на одно лицо. Чувствуем себя немного неловко и боимся, что кто-нибудь это заметит. И ни за что на свете не надели бы сейчас гражданскую одежду, из которой только что вылезли.
Я и до сих пор убежден, что важнейшая личность в армии — младший командир. Но до того как попасть в армию, думал совсем иначе. Мне почему-то казалось: чем выше по званию командир, тем он страшней для рядового бойца. Комбата следует бояться больше, чем комроты, а командиру полка или дивизии, корпуса вообще не стоит попадаться на глаза. Младших командиров в моем воображении в то время просто-напросто не существовало. В своей святой наивности я думал, что стоит мне попасть в армию, как моей скромной особой сразу же заинтересуется по крайней мере полковник.
А в части нас постоянно опекал наш помкомвзвода, который почему-то считал, что солдата нужно держать в заячьей шкуре.
За все время я никогда не видел помкомвзвода улыбающимся. Он всегда ходил насупленный и сердитый. И очень любил читать нотации.
— Учили вас, учили… Ни ходить, ни стоять не умеете. А заправочка! Вот вы… Как ваша фамилия?
— Кононенко.
— Отставить! Нужно говорить: боец Кононенко!
— Боец Кононенко! — повторяет Мишка.
— Выйдите из строя. Кру-гом!
Мишка поворачивается — и едва не падает. По строю прокатывается смешок. Помкомвзвода пренебрежительно рассматривает Мишку.
— Разве так должен выглядеть боец? — спрашивает он. — Где ваша заправочка? Отделенный Ярчук!
— Я!
— Выйдите из строя.
Командир нашего отделения делает три шага вперед, приставляет ногу, поворачивается к строю лицом. Весь взвод невольно залюбовался его четкими движениями. Лишь теперь мы заметили, насколько велика разница между нашей и его походкой.
— Станьте рядом!
Чак-чак-чак! — стал.
— Ясно, каким должен быть боец?
Ясно. Гимнастерка как влитая, под ремнем ни морщинки, подворотничок белой линией очерчивает мускулистую, загорелую шею. И даже обмотки так плотно облегают ногу, будто наматывали не человеческие руки — машина.
— А теперь посмотрите на него!
Смотрим на Мишку, который стоит, как чучело. Гимнастерка перекосилась набок, воротник болтается на шее, как недоуздок, обмотки одна выше, а другая ниже.
— Видите?
— Видим, — неохотно отвечаем вразнобой. Видим не столько Мишку, сколько себя.
— Даю десять минут на заправочку… Р-р-разойдись!
Так началось наше знакомство. Сколько прошло лет, но до сих пор, вспоминая службу в армии, я прежде всего вижу не командира взвода или роты, а помкомвзводовскую статную фигуру.
Нам казалось, что все его раздражало, кроме двух вещей: он любил устав, который знал, наверное, на память, и безумно был влюблен в лошадей. Его и в армию взяли прямо из конюшни, где он работал конюхом, и он втайне страдал, что попал не в конницу, а в «царицу полей». Поэтому, видимо, во время учения, когда мы выходили в поле, чаще других звучала команда:
— Конница слева!.. Конница справа!
Наш взвод выстраивается в каре — лицом к вражеской коннице. Передние ложились, те, кто за ними, становились на колено, а третий ряд стояли во весь рост и целились в воображаемую конницу. И как мы ни старались, помкомвзвода все же в душе не верил, что наше каре смогло бы остановить стремительную атаку конницы. Ведь он не раз нам повторял то место из устава, где утверждалось, что десять кавалеристов могут порубить сотню пехотинцев. Но, по правде говоря, в том же уставе говорилось, что десяток пехотинцев могут перестрелять сотню конников. Наш помкомвзвода это место почему-то всегда пропускал.
Воскресенье было единственным днем, когда я мог посидеть с книжкой. Всю неделю ждала она меня в тумбочке. И вот наступал желанный день. Подъем, физзарядка, завтрак — и мы свободны до вечера. Делай, что желаешь. Можешь подремать, пригревшись где-нибудь в уголке (на койку лечь не вздумай, к койке и притронуться нельзя), болтай с товарищами, пиши домой письма, играй в шашки, шахматы, домино… А вечером — обязательно кино. Те, кто служил второй год, с самого утра наряжались, начищали до блеска ботинки и выстраивались в один ряд. Выходил старшина, придирчиво их осматривал, не расстегнута ли пуговица, нет ли неуставной складочки, и, наконец, командовал:
— Можете идти!
И они, счастливые, весело отправлялись в городок Дзиговку, расположенный в полукилометре от наших казарм. На два-три часа, а то и до обеда, в зависимости от настроения старшины, который выдавал увольнительные.
Нас еще никуда не выпускали, даже в строю не водили через Дзиговку, чтобы мы не порочили Красную Армию своим невымуштрованным видом.
Но я не очень-то печалился тому, что не пойду в Дзиговку.
Меня ждала книжка, и я торопливо принимался за нее. А чтобы помкомвзвода, чего доброго, не придумал какой-либо работы — перестилать койку или менять в матраце солому, — я шел в библиотеку, в читальный зал. Там находишься в полной безопасности: помкомвзвода туда и носа не показывает.
Командир нашего взвода совсем другой человек.
Когда он впервые вышел к построенному взводу — высокий, стройный, подтянутый, — мы так и впились глазами в новенький орден Красной Звезды, поблескивавший у него на груди.
В те времена командиров-орденоносцев можно было по пальцам пересчитать. В нашем полку даже командиры рот, да что там рот — батальонов, не имели ни одного ордена. Поэтому понятно, как мы гордились своим лейтенантом.
Со временем разузнали, что он награжден за участие в боях на озере Хасан. Тогда еще командир отделения, он со своими бойцами пробрался во вражеский тыл и разведал оборону японцев. Да не только разведал — еще и «языка» приволок! При последнем штурме был ранен, а после выздоровления его направили в военное училище.
Лейтенант внешне выглядел строгим, почти никогда не улыбался. Но никогда не сердился, что бы ни случилось. За все время службы мы ни разу не слышали, чтобы он кричал. А не кричать на нас не смог бы и сам святой.
Помню, как во время занятий в поле я забрался в бурьян. Командир послал меня в разведку — узнать, нет ли во-он на той высоте вражеской засады. Поначалу я горячо принялся за дело. Но идти все время согнувшись, чтобы не высовываться из бурьяна, достаточно тяжело, и я решил немножко отдохнуть. К тому же определенно знал, что на той высоте нет никакого врага и нечего туда переться. Не лучше ли полежать в укромном уголке, а командиру потом доложить, что высота свободна от неприятеля.
Так и сделал. Лежал, лежал и не заметил, как уснул.
Разыскивали меня всем взводом. Пора уже идти на обед, никого, кроме нашего взвода, не осталось в поле, а меня никак не могли отыскать. Наконец один из бойцов наткнулся на меня:
— Вот он, товарищ лейтенант!
Я подскочил, словно заяц.
Если бы вместо лейтенанта занятия вел помкомвзвода, он бы меня живьем съел. Лейтенант же лишь внимательно посмотрел на меня и спокойно сказал:
— Докладывайте!
Я готов был провалиться сквозь землю.
— Заснули?
Я еще больше потупился. Чувствовал на себе взгляд лейтенанта, осуждающие взгляды товарищей, и тишина вокруг становилась такой угнетающей, что мне стало трудно дышать. Лучше бы помкомвзвода отругал меня сейчас.
— Становитесь в строй!
За обедом пища не лезла мне в горло.
После обеда и «мертвого часа», когда мы изучали материальную часть, наш лейтенант несколько изменил тему занятий: начал рассказывать о боях на озере Хасан. Припомнил случай, как послали однажды в разведку двух бойцов, которые испугались и, не разведав всего как следует, вернулись обратно. И как много потом наших бойцов погибло, когда пошли в наступление. Именно тогда был ранен и он, наш лейтенант.
— А те два? Что им потом было? — поинтересовался кто-то.
Лейтенант ответил не сразу. А я сидел, боясь шевельнуться, вздохнуть. Мне казалось, что весь взвод уставился на меня.
— Их потом судил военный трибунал.
Мне он больше не напоминал о том случае в поле. Я же долго мечтал, чтобы лейтенант дал мне необычайно трудное поручение. Я бы умер, но выполнил его.
Мы не понимали, когда лейтенант спал. Частенько оставался с нами до отбоя, а утром, когда звучала команда «Подъем», он уже был в казарме. Аккуратный, подтянутый, в чистом, словно только что отутюженном мундире — и ни намека на малейшую дремоту в спокойных глазах! Идет между койками, и мы вовсю стараемся поскорее стать в строй.
Иногда наведывался и посреди ночи, когда все уже спали. Помню, как в мое первое дежурство, когда я, примостившись возле тумбочки, читал книжку, чтобы не заснуть, вдруг открылись двери, и на пороге вырос наш лейтенант.
