Мы ничего не понимали и негодовали.
— Может, они дождя боятся, как вертолета? — предположила Роська.
— Да плевать я хотел! — взорвался всегда спокойный Максим. — Я домой хочу! Помыться, поесть, и вообще, меня шуршуны ждут!
— И научные достижения… — закончил я.
Я тоже хотел поесть и помыться. И мама меня ждала. И папа. И Гаврюша.
Все объяснилось, когда кончился дождь. Пришел Лойко с запавшими, потемневшими глазами. Встал посреди шалаша, опустил голову и уставился куда-то вбок.
— Все люди были сегодня в доме Вождя. Одни кричат, что Дождь разгневался, что мы так обошлись с его Посланником. Другие кричат еще громче, что Дождь спас нас от злого огня, который отпустили на волю. Но есть те, что кричат громче всех. Говорят, Боги сердятся, что чужеземцы еще в Городе. Вождь не знает, как успокоить народ.
Лойко всхлипнул.
— Вождь сказал: отправим чужих детей к Богам, пусть сами разбираются.
«Отправим к Богам»?! Это… Это как Лойко тогда? На костер! Не может быть!
— Не имеете права! — крикнул я. Роська с Максимом молчали.
— Раньше я думал как все, — сказал Лойко. — Но теперь знаю, что отправиться к Богам — это умереть. От огня умирают так же, как от стрелы или подлой змеи. Ты же сам говорил, Максим.
Но Максим не слушал. Он возился с чем-то у стены шалаша, что-то бурчал себе под нос, а когда развернулся к нам, пустые ладони его словно кого-то держали. И мы услышали знакомое шуршание, похожее на шелест полиэтиленовых пакетов.
Больше всех удивился Лойко. Во все глаза смотрел он на ушастого-пушистого-шуршащего на коленях у Максима. Максим гладил его и мурлыкал:
— Ты мой Репейник, умница! Как же ты меня нашел?
Максим гладил Репейника от носа до хвоста, и шуршание становилось тихим и ласковым, как мурлыканье котенка. Сам Репейник стал видимым, как только очутился у Максима в руках, но, стоило кому-то из нас протянуть руку, он тут же становился невидимым. Это так впечатлило Лойко, что он тут же признал шуршуна божественным зверем, а Максима, конечно же, полубогом, покровителем зверей-невидимок.
— Вождь хочет видеть вас, — прозвучал над нами голос неслышно вошедшего Хвоста.
— Надо же, — проворчал Максим, — ты, оказывается, умеешь говорить!
Он по-прежнему прижимал к себе Репейника, но никто теперь его не видел и даже не слышал.
Нас привели в обвалившуюся беседку Совета, но на этот раз там был один Вождь. Он сказал сурово:
— Мое сердце изнывает от печали, что я вынужден изменить слову, данному мною на последнем Совете, но Вождь не может препятствовать решению народа. Завтра, в час Солнца, на коло разведут священный костер, который проводит вас к Богам. Пусть Боги вас рассудят. Довольно с нас чужаков! От вас одни несчастья! То умирает ведун и самая красивая девушка, то мор, то огонь и дождь! Когда вы оставите нас в покое?
На лице Вождя были и гнев, и боль, и усталость.
Вернувшись от него в свой просохший шалаш, мы даже не обсуждали свалившуюся на нас беду. Это было слишком страшно и неправдоподобно.
После захода солнца опять пришел Лойко. Мы слышали, как он спорит с Хвостом, доказывая ему, что ведун может пройти к пленникам, несмотря на то что Вождь приказал никого не пускать.
— Я должен приготовить их к встрече с Богами, — сказал он наконец твердо и, проскользнув под рукой Хвоста, оказался в шалаше. Хвост не посмел его выгнать. Лойко поманил нас к себе и, когда мы сели тесным кругом, сказал шепотом:
— Вечером я дам Хвосту сон-траву, он уснет, но заставу у стен Города всем не пройти. Ночью один из вас сможет нарядиться Ботко, и я его проведу. Но только одного, всем не пройти. Хвосты догадаются. Кто пойдет со мной?
Мы с Максимом переглянулись и дружно сказали:
— Роська.
Роська тряхнула головой:
— Вот еще!
Лойко заулыбался:
— Ты почему всегда говоришь наоборот? Двое сказали — ты. Я тоже говорю — ты. Нас больше. Поведу тебя.
Роськины глаза стремительно намокли:
— А они пусть умирают, да?
— Ну Рося-я… — начал Максим.
— Мы что-нибудь придумаем, — быстро сказал я, а у самого холодок по спине: а если не придумаем?
Роська разозлилась:
— Что вы придумаете? Ну что тут придумаешь? Такая чушь! Никто ничего не придумает. Завтра в полдень костер, и все тут. Боже мой, Средние века какие-то!
— Язычество, — поправил Максим.
— Какая разница! Все равно умирать… Я считаю, должен пойти Максим!
— Ой-ля-ля! — развеселился Максим так, что Лойко приложил палец к губам — «тише!» — Почему это я?
— Ну… — замялась Роська. — Это же ты открыл шуршунов, никто о них не знает столько и никогда не узнает, если… И вообще… ты умный, ты будешь ученым. Нет, Листик, ты тоже умный, конечно, не обижайся, но ведь шуршуны слушаются только Максима. И еще ты единственный мужчина из Осташкиных остался. Будешь род продолжать.
Ну… меня Роськина речь убедила. Но ни на Максима, ни на Лойко она впечатления не произвела. Максим только посмеялся (особенно мысль о продолжении рода его развеселила), а Лойко сказал:
— Я приду в самый темный час, решите сами.
И он ушел. Мы остались втроем. Роська смотрела воинственно. Мы молчали. Не знаю, что думал Максим, а на меня вдруг навалилась такая усталость, что стало все равно. К тому же… выбираем-то из Осташкиных, обо мне даже речи нет. Моя жизнь ценности не представляет…
…Я сам не заметил, как заснул. Разбудил меня Максим. Он крепко тряс меня за плечо.
— Спишь как убитый, — проворчал он.
— Скоро буду.
— Дурак. Слушай, я тут подумал: должен ты уходить. Лойко ведь до Поселка не проводит. Но он может отвести до той стороны Холмов, он говорил, что знает туда дорогу. А ты там лучше всех ориентируешься.
— Ну и что?
— Ты дойдешь до Поселка, а потом прилетите к нам на помощь.
Отходя ото сна, я пробормотал:
— У Степанова есть вертолет. Правда, там вечно нет горючего… Ну, достанет. Да, можно, только… сколько идти по Холмам, я не знаю, Максим. А вдруг целый день или два?
Из Роськиного угла послышалось хихиканье. Роська повернула к нам смеющееся лицо.
— Ой, мальчики, все это как в кино. И разговариваете вы как в кино.
В такой ситуации смеяться могла только Роська. И тут я понял, какие мы глупые! Ведь все гораздо проще!
— Максим! А «Ласточка»! Слушайте, ведь это ближе, чем Холмы, и это… Ну, надежнее, да и быстрее по воздуху. А в Холмах заплутать ничего не стоит, и неизвестно, попаду ли я вообще в Поселок. А тут Лойко выведет тебя к самолету, ты через час в Поселке, отыщешь Степанова и…
Максим нахмурился.
— Как-то все не так получается, — вздохнул он наконец. — Что я скажу Степанову?
— Ничего не скажешь, — рассмеялась Роська, — просто завопишь: «Спасите!».
Теперь можно было смеяться, раз появилась хоть маленькая, но надежда на спасение. А Роська, кажется, радовалась еще и тому, что все вышло, как она хотела. И ночью Лойко увел с собой Максима. Теперь будет кому продолжать род Осташкиных.
С уходом Максима время стало двигаться еле-еле. Мне представилось, что шалаш превратился в огромные песочные часы и песчинки в них тяжелые, большие и еле-еле ворочаются. Роська то и дело говорила:
— Наверное, они уже дошли до Старого города. Листик, ведь с самолетом все будет в порядке? Он столько стоял без присмотра. И под дождем мок…
На рассвете пришел Лойко. Сияющий.
— Взлетел Максим! Сел в птицу и полетел. Наши бы все испугались. Но я понял: это такое устройство, да? Как мельница, да? Одно крутится, толкает другое, и все это взлетает, да? Только немножко похоже на громкую птицу…
Знаете, в эту минуту я никого так не любил, как Лойко.
От Старого города до Поселка лететь примерно час. Если все хорошо будет. Ну, еще час уйдет на то, чтобы найти Степанова или кого-нибудь другого, час будут собираться, топливо искать. Еще час лететь. Это в лучшем случае. В общем, к десяти утра мы ждали появления громкой птицы. Представляли, как она опускается на коло. Ох, что будет!
Максима хватились почти сразу после прихода Лойко. Вождь ничего не сказал, но лицо его было красноречивее слов. Он уже не сомневался, что нас надо отправить к Богам как можно скорее.
Но прошло утро, время неумолимо приближалось к полудню, вот уже пришли Хвосты и поверх нашей одежды натянули холщовые рубашки до колен, все расшитые, яркие. Вот уже люди собираются на священной дороге, но даже отдаленного гула вертолета не слышно. И Лойко не приходит. Застучали и смолкли барабаны. Откинули дерюгу, служившую дверью нашего дома-шалаша. Я посмотрел на Роську: она была очень бледной, губы сжаты, но глаза сухие. Я хотел испугаться, все спрашивал себя, почему мне не страшно. Но никак не мог поверить, что это всерьез. Было чувство, что мы с Роськой участвуем в каком-то представлении, в спектакле.
