А мы вдвоем с малышкой дома, и у нас всего достаточно. Тепла, света, уюта. Хороших вещей даже сверх меры. Стенные часы тикают о нашем счастье, и полная радостных мыслей ночь принадлежит нам.
Подожди, моя маленькая сестренка, давай, я перенесу тебя сюда, поближе к елке, к сиянию свечей и давай, я расскажу тебе, как все это было. Я расскажу тебе это еще и еще раз и опять сначала...
Мы остались с тобой вдвоем и стали ждать. Не правда ли, ты ведь тоже ждала? Иначе почему бы ты с таким любопытством посматривала по сторонам? Ты была уверена, что он придет. Быть может, больше, чем я. Кажется, ты первая и сказала: вы друзья. Самые большие друзья! По-видимому, ты знала и то, как я встретила его утром и рассказала, что вечером мы будем только с тобой вдвоем.
Ой, как ты ждала! Или, может быть, это я ждала? Сквозь решетку своей кроватки ты серьезно следила за тем, как я прибирала все вещи, которые твоя мама в нетерпении разбросала так, что они разлетелись по всей комнате. Вещам нравится, когда они лежат на месте. Тогда они спокойны.
Потом я подошла к тебе и погладила тебя. Ты обещала непременно быть паинькой, пока меня не будет в комнате, а я буду под теплым дождиком. Жаль, мой маленький, нежный цветок, что и тебя нельзя отнести под теплый дождик. Это так приятно. Это даже плохое превращает в хорошее, а хорошее в еще лучшее.
А когда я свежая, чистая, пахнущая мылом, вернулась в комнату, ты сказала «лялль-лялль». Я сразу поняла, что ты осталась мной довольна. Я и сама была довольна собой.
А потом, мой маленький глазастик, ты видела, как я достала из шкафа платье цвета вечернего неба. Ты успела увидеть, как я его примеряла? Ты заметила, что я сморщила нос? В этом платье было что-то чужое. Оно словно бы сохранило тень прежних недобрых мыслей, и они испортили тонкую ткань. Платье больше не казалось таким красивым, и его розовый цвет был словно цвет чужих желаний чужой девушки. Нет, сегодня оно не будет надето! Если вообще когда-нибудь будет надето. Не надо его!
Ну, а теперь ты уже всерьез собралась спать, и я так и не успела ничего спросить у тебя. Я думаю все-таки, что ты не будешь возражать, если я надену свою темную юбку в складку и вышитую белую блузку с кружевным воротничком. Слышала ли ты, сестренка, как я пела тебе свою собственную колыбельную песню, с припевом, подсказанным тетей Эльзой:
«... по-настоящему красивы... по-настоящему красивы...»
И разве у тебя немножко не дрогнули ресницы, когда я вдруг громко рассмеялась? Ты, конечно, поняла, что я ни над кем другим не смеялась. Я просто подумала, что Урмас не обратит внимания, как я одета.
Счастливым всегда позволено посмеяться над собой. Счастливым, которые стоят у зеркала и ждут...
Не может быть, что он не забежит хотя бы на минутку! Я знаю, у них большая семья и в такие вечера вся она собирается за общим столом и никто не хочет огорчить родных своим отсутствием. И меньше всего хороший сын хочет огорчить свою мать. Он там вместе со всеми радостно встречает Новый год.
Да-да, моя маленькая, ты — моя семья. Мы с тобой быстро прогнали одиночество.
Но он — мой друг. Ты ведь еще не знаешь, что значит самый лучший друг! Может быть, мне придется на этот раз довольствоваться только его мыслями, как в прежние месяцы мне приходилось довольствоваться его письмами. А его мысли в этот вечер со мной. Во всяком случае, хоть разок-то он обо мне подумает.
Когда пробило десять, я решила с этим примириться. Я понимаю, что он не может уйти от своих малышей, как и я не могу уйти от своей. Но ведь сердцу не прикажешь. А на сердце было светло и радостно, и сердце ждало. Я дала себе обещание: если он придет, я буду всегда сразу отвечать на его письма. Как бы ни была занята или даже больна. Ему буду отвечать сразу, как когда-то обещала. А если он не придет, все равно буду писать, только...
...И тут он пришел, словно почувствовав мои угрозы.
Послушай, маленькая щебетунья, ты его сразу узнала? Ну, скажи честно. Не вздумай меня обманывать. Ничего ты не узнала, потому что спала, когда он позвонил, и я помчалась встречать его. Ты и того не слышала, как он сказал:
— Какая ты красивая, Кадри.
Слышишь? Ты вообще-то слышала, что он сказал? «Какая ты красивая, Кадри!» Ты знай себе спала и посапывала. Ой ты, мой крохотный птенчик, желаю, чтобы и тебе когда-нибудь в будущем так сказали. Может быть, тебе будут говорить такое настолько часто, что ты не сумеешь этого оценить. Но я! Ой, у меня от этих слов выросли крылья!
Тебя, наверное, разбудил мой смех? Тогда, может быть, ты слышала, как я сказала:
— Урмас, посмотри, эту юбку и блузку я сшила сама. Абсолютно сама. И кружева тоже. Не смейся! Ты думаешь, такое узенькое кружево ничего не стоит сплести. А ведь это очень трудная и кропотливая работа.
— Ах, значит, такой ты стала в этой школе-интернате!
— Какой, Урмас? Модницей — да? — И мы оба не смогли оставаться серьезными.
— Урмас, ты помни, я ведь ни с кем другим не могу быть такой. Урмас, я так рада, что ты все-таки пришел. Я все время знала, что ты придешь.
— Да, но... — Урмас стал серьезным. — У меня мало времени. Понимаешь. Я только на минутку забежал. Они ведь ждут. Я буду Дедом Морозом.
— Я знаю, Урмас. Не надо извинений. Я рада, что ты хоть на немножко зашел. Я тоже с малышкой. Иди сюда, посмотри на мою сестренку.
Тут-то я и увидела, как широко раскрылись твои глазенки. Один был чуть прищурен и от этого лицо у тебя было очень хитрое. Словно ты что-то знала. Урмас нашел, что ты т о ж е очень красивая. Только тоже?
— Ну, знаешь ли, у вас, конечно, никогда не было такой милой малышки!
— И все же... — Мы стояли и смотрели через тебя друг на друга и почему-то нам было очень весело.
А потом, ты видела, Урмас достал из портфеля два пакетика, завернутых в белую бумагу? Может, ты и не заметила, потому что как раз насупилась. Наверное, тебе не очень понравилось это «тоже». Я понимаю, это не может понравиться ни одной уважающей себя девушке. Даже если ей от роду нет еще и двух месяцев.
— Посмотри, я принес тебе праздничную булку, мама сама пекла. Здорово вкусная. Ты только попробуй. Уж такой-то у вас нет!
Теперь ты понимаешь, сестренка, почему Урмас для меня самый близкий человек на свете? Именно из-за этой половинки булки, излучающей тепло его дома! Кто бы еще во всем свете догадался принести мне в праздничный вечер теплую булку с изюмом, испеченную мамой?! Я прекрасно понимаю, о чем ты, маленькая жмурочка, подумала. Тебе как назло вспомнился Свен. Эдакий принц! В той семье к столу вряд ли подают такие простые вещи, как домашняя булка. У них, конечно, праздники покупают, а не делают.
— А это, — Урмас тут же протянул мне маленький пакетик, — тебе под елку. Не бог весть что, но сделал сам...
Может, я и не стала бы сразу разворачивать бумагу, но ведь ты же сама потребовала. Я и не знала, что ты такая любопытная. Иначе как это понимать? «уви-и! увии-и!». Конечно же, «увидеть! увидеть!»
Что-что, а жадной меня не назовешь. Я развернула пакет. Там оказалась записная книжечка с белыми листочками, изящно переплетенная самим Урмасом. В нее я буду записывать свои первые песни.
Только бы мне найти к ним слова, такие же красивые, как эта книжка — простой льняной переплет, украшенный скромным золотым рисунком. Как только он сумел сделать такую прелестную вещь? В магазинах таких не найдешь. На первой странице эпиграф:
«...И во лбу звезда горит...»
А у нас с тобой нет ничего такого, чтобы подарить Урмасу. Разве что пустяковый носовой платок с мережкой. Правда, тоже вышитый своими руками. Хорошо, что хотя бы такой подарок у нас есть, а ты протестуешь. Ведь в носовой платок сморкаются! Я, конечно, понимаю — тебе хотелось подарить Урмасу по меньшей мере мотоцикл и ты так громко плакала потому, что не получилось по-твоему.
Но Урмас вежливее тебя. Он положил платок в нагрудный карман так, что он был немножко виден, и в его серых глазах засветилась благодарность.
— Теперь мне надо идти. Иначе не поспею к полуночи...
Я не слышала, что он сказал еще, потому что склонилась над тобой, ведь ты так кричала, открыв маленький беззубый ротик и была такая забавно-некрасивая, что мне было тебя очень жаль. И все-таки я знаю, что он сказал мне. В полночь, когда часы пробьют двенадцать, мы будем думать друг о друге и поздравим друг друга с Новым годом. Вот что он сказал.
Как будто я могла думать о чем-то другом!
Но мне не удалось даже пойти проводить его, потому что надо было перепеленать тебя. Прямо беда с тобой! Надо же тебе было как раз теперь быть мокрой? А если уж так случилось, неужели нельзя было чуть-чуть потерпеть? Только нет, ты ведь еще не научилась искусству терпеливой вежливости. Терпение у тебя крохотное, как и ты сама. Ты успокоилась только после того, как я тебя завернула в сухие пеленки.
Мне показалось, что ты велела хорошенько укрыть тебя, а мне самой подойти к окну, отворить его и выглянуть на улицу. Конечно, только ты, с твоим мудрым личиком, могла знать, что Урмас стоит под фонарем и смотрит вверх, на наше окно и что, увидев меня, он помашет мне рукой, а в руке у него что-то белое.
