было трое. Все в шляпах и плащах. Двое орудовали в нашей лодке — гнали ее со старицы в реку. Это уж слишком с их стороны. И надо же — нашли лодку, хоть мы и прятали ее. Неужто следили за нами?
Джульбарс залаял. И те, что были в лодке, растерялись: выгонять лодку или убегать? Проскочить в Проню им никак не удастся — мы стояли как раз на канаве, соединяющей старицу с рекой.
— Что ж это вы, а? — кричит им отец. — Лодку мы все равно не дадим, как ни старайтесь!
Браконьеры причалили, повыскакивали на берег и тут же скрылись в приречном кустарнике. Там, оказывается, стояла их легковушка.
— Испортили им обедню, — смеется Сомов. — Не нашенские — из Могилева, должно быть, или из Чаус…
На реке кое-где, все равно как свежие щепки, начали всплывать красноперки. Потом я увидал щуку. Она была еще живая и старалась уйти вглубь, но, видимо, силы ее уже иссякали. Она повернулась на бок и затихла. Отдохнув малость, снова пыталась нырнуть. И не могла: только трепыхалась, плескала хвостом — не сдавалась, не хотела умирать…
— Ружье надо с собой брать, — неуверенно сказал Сомов. — Мы бы им переполох устроили…
— Переполох? Думаешь, они с голыми руками отправляются? У них небось всякой заразы хватает. Затронь-ка их сейчас, так вот эдак мирненько не подались бы… А скажем, если бы из нас один кто был, так и ружье не помогло — и не подумали бы удирать.
— Не, ружье надо брать. Как ни говори, а все-таки весь день на реке… Хоть бы для вида… Пусть валяется в лодке.
— Ружья-смужья… Все это лишнее для нашей работы. Лодка и без того перегружена. Обложились, как цыгане, всякими шмотками — и не до бобров.
Помаленьку укладываемся. Ручкой весла я поддеваю за ребрины ловушки, выуживаю их из воды. Мы умышленно топим ловушки, чтобы не так бросались в глаза случайному прохожему.
Вскоре Джульбарс что-то учуял, и мы тотчас же останавливаемся. Я внимательно осмотрел подводный берег — норы чистенькие, свеженькие! Дно реки даже светится, ярко-изжелта-сиреневое, — будто бы там горит какая-то необыкновенная электролампочка. Нор несколько — и все они одна возле другой. От них, как стоки, идут на середину реки утрамбованные канавки — углубленные выходы-стежки.
Чтобы обойтись без лишнего шума и плеска, отец остался на берегу, а мне поручил обставлять норы. Хотелось не подкачать, оправдать доверие. Да и кому же, как не мне, осваивать такие обязанности — только мне и полагалось, так как лодку я гнать еще не умел. Какое гнать — я выбился бы из сил на первом километре! Собаку водить? По силе, конечно, зато бобра выгнать из норы не такое уж легкое дело. А отец наловчился — лежку сразу же найдет, и пошло-поехало…
Перед тем как гнать бобров, отец все же проверил мою работу. А потом только распорядился:
— Ну, глядите там, начинаю пугать…
Сомов сидел на корме. Я — на носу лодки. Для подмены осталось еще две ловушки. Следим. Окоренные древки, или, как мы их еще называем, цепки, торчат из воды; концы их лежат на борту лодки. Цепки эти толстыми — с комля — концами прикручены к ловушкам. Я обхватил руками те, что ближе ко мне, держу. Так надежнее — сразу же почувствуешь бобра, как он только затронет ловушку.
Сомов вдруг заерзал в лодке. Гляжу на него. Он показывает пальцем на ловушки, шепчет:
— Дергает, дергает… — И прислушивается. — Трясет! В ловушку не вмещается — большой очень!
Под его рукой цепок ходит ходуном. А он медлит, все прислушивается — боится, как бы не ошибиться.
— Дядька Иван, тащите бобра! — кричу ему и тут же сам спохватываюсь: в моих ловушках тоже бобр!
Почти одновременно вытащили в лодку бобров. Черные. Воинственные.
Покуда Сомов закидывал запасную ловушку, его бобр чуть не удрал: оттянул передними лапами дверцу и начал уже просовываться вон. Пружина в дверце была тугая, но не заметь я вовремя, промедли — и зверь, конечно, юркнул бы в воду.
Берег крутой, заросший зеленью. Много ежевики и особенно крапивы. Вьется по лозе дикий хмель; качается на лозовой ветке трясогузка. Блестит, слепит глаза озерцо росы, что собралось на выгнутом, как пригоршни, листочке молодой ольхи. Джульбарс боится крапивы, трет лапой нос. Отец растеребливает ему лаз: топчет крапиву ногами, сбивает щупом ее жгучие листья.
— Тут у них апартаменты, — говорит отец. — Лежек много. Проломы все старые. Значит, живут бобры тут, и давно живут. В такой дурман даже коровы не лезут, боятся крапивы. А они, коровы-то, и портят бобровые лежки. Они же настырные, козы и те позавидовать могут их настырности… Но тут проломов, видите, нету.
Как бы крапива ни сдерживала Джульбарса, а он все-таки принюхивается, ищет — чует, значит, бобров. Вот копнул лапой раз, другой и опять нюхает.
— Дай помогу, дай… — подступается отец.
Джульбарс отходит, ждет. И как только щуп проваливается в нору, откуда густо понесло бобровым запахом, собака начинает нервничать, бросается к проколине и начинает азартно копать лапами землю. Отец просит отойти, но собака не слушается: земля из-под ее когтей залетает даже в лодку.
Сомов смеется:
— Ого! Вот это шпарит! Вот это азарт!
Отец неожиданно — диво дивное! — проваливается в нору обеими ногами. Крапива острекает ему лицо, руку.
— Ну и жгучка — печет как! — и спохватывается, пробует выбраться из норы, но это ему не сразу удается. Он все еще обламывает крапиву, наконец подзывает Джульбарса: — Давай-ка, профессор, тут понюхай…
Джульбарс скрылся в проломе.
— Что там, Герасим? — спрашивает Сомов из лодки.
— Я же говорю: апартаменты! Караульте! Собака полезла вверх куда-то, могут сейчас встретиться… — Отец с трудом вылазит из пролома. Как раз где-то в глубине, далеко от берега, забрехал Джульбарс. — Дайте мне ловушку, перекрою нору от воды, дайте!.. Не медлите, слышите?! Дайте мне ловушку! Скорей!
— Нет запасной, все заняты, — говорю я. — Пускай на воду идет — быстрее, может, поймаем.
— Или удерет, — добавляет отец.
Действительно, бобр вскоре соскользнул, как с печи все равно, откуда-то сверху и шлепнулся на воду. Мгновение — и он уже в ловушке.
Отец видел бобра, рассказывает:
— Ну и летел — клубком катился! Вот так нагнал страху Джульбарс — не иначе, встретились… — и смеется.
Джульбарс все еще лаял. Неужто еще бобр есть? Если так, то будем ждать.
Знойный день, тихий. Хорошо пьется вода.
Кто-то за мною следит. Да еще в таком густом кустарнике. Кто?
Я
