— Нам, баба, тебя спросить… — начал Иоганн.
Ирмэ незаметно мигнул ему: молчи, все дело портишь. Иоганн понял и умолк.
— Вот, — сказал Ирмэ. — А ты — бандиты.
— Так я ж не знала, — виновато проговорила старуха.
— Оно и верно, — сказал Ирмэ. — Время такое, что всякого боишься. Ты сама откудова? Из Малого Кобылья, что ли?
— Не. Тутошние. Хуторяпе мы.
— Чего это вы в овине-то сидите? Погорели?
Старуха поднесла к глазам кулак и заплакала. Плакала тихо, без голоса.
— Спалили хутор-то.
— Бандиты?
— Они, чтоб им подохнуть. Разграбили нас дочиста. А хутор-то спалили.
— Да-а, — Ирмэ сочувственно вздохнул. — Чего это они тебя так?
— Сын у меня в красноармейцах, его вот отец. — Старуха показала на мальчишку. — Соседи-то и донесли. Явились это они вчера пьяные. «Большевики! Советская шкура!» Все пограбили. Невестку шашкой вдарили. А хутор спалили.
Старуха сопела и всхлипывала.
— Где ж она, невестка-то? — спросил Ирмэ.
— Тут она. Вона.
Старуха ткнула пальцем в угол. Действительно, в углу на куче соломы лежало что-то, покрытое тулупом. Иоганн подошел и приподнял тулуп.
— О, — сказал он, — ее в больницу надо.
— Кому ж ее везти-то? — сказала старуха. — Старик-то вишь какой. Не в уме он. А я и сама-то хворая. Ты ее, милой, не тронь. Пускай спит. Может, полегчает ей.
— А где они, бандиты? — спросил Ирмэ. — Далече, не знаешь?
— У самого Кобылья, — сказала старуха, — коло лесу, где в германску войну австрияки жили.
Ирмэ встал.
— Вот что, бабка, — сказал он, — ты нам покажи, как пройти к лесу. А то без провожатого нам никак не можно не дойти.
— Деревней иди, — сказала старуха. — прямо-прямо и упрешься.
— Не годится нам деревней. Показала б, а?
— Андрюшка, — позвала старуха.
Мальчик, не подымаясь с места, лениво отозвался:
— Чего?
— Проводи их, Андрюшка, до лесу, — сказала старуха.
Мальчик отложил полено и, шмыгнув носом, встал. Старик, — он было прикорнул, прислонясь к внуку, — проснулся и заворчал.
— Ушел турка-то? — проскрипел он.
— Уходим, дед. — сказал Ирмэ. — Прощай.
— Иди с богом, — недружелюбно проворчал старик. — Иди уж, иди.
Женщина в углу заворочалась, застонала.
— Ее в больницу надо, — сказал Иоганн.
— Не тронь ее, милой, — попросила старуха. — Пускай спит.
— Васюта, а, Васюта, — сказал старте.
— Чего? — сказала старуха.
— Ты ему — скажи, турке-то, чтоб уходил, — сердито проворчал старик. — Чуешь? Он кобылку сведет, турка-то.
Мальчик нахлобучил большую мохнатую шапку, надел полушубок, туго затянулся ремнем, взял зачем-то кнут.
— Айда, что ль, — сказал он лениво и степенно, как взрослый мужик.
Хаче посмотрел на него и рассмеялся.
— Вот так поводырь, — сказал он. — С таким-то хоть куда.
Старик отворял дверь и бормотал что-то. Что — не понять, не то «вот гусь-то какой, хосподи, хосподи», не то «не пускай такого, поди, поди».
— Прощай, бабка! — уже за дверью крикнул Ирмэ.
— Прощай, милой, — сказала старуха. — Заходи.
Пока они сидели в овине, тьма сгустилась, отвердела — хоть топором руби. Или со свету так казалось. Поднялся ветер, нагнал тучи; звезд — и тех не стало. Но Андрюшка шагал бойко. Ему, видимо, тут были знакомы каждая кочка, каждый пенек. От времени до времени приостановится, подаст голос — не потерялся ли кто.
— Э-эй!
— Э-ге! — хором отвечали Ирмэ, Хаче и Иоганн.
Они шли гуськом, держась друг за друга, как слепцы.
— Все тут?
— Все.
И Андрюшка шагал дальше. Он, должно быть, презирал их слегка: большие, а плетутся, что ребята малые. Он не заговаривал с ними. Он был молчалив и важен и только кнутом свистел, что в свистульку. Степенный мужик. Хуторянин.
— Далеко еще? — спросил Хаче.
Андрюшка сделал вид, что не понял.
— Что далеко?
— До лесу-то далеко?
— Как дойдем — так и будем.
— Сурьезный ты, дядя, — сказал Хаче.
— Чего?
— Сурьезный ты, говорю, дядя.
— Ладно, — проворчал Андрюшка. — Помалкивай.
Скоро, однако, он сам заговорил.
— Вы какие будете? — спросил он. — Разведчики, что ль?
— Ого! — удивился Ирмэ. — Ты, дорогой товарищ, откуда слово-то такое знаешь — «разведчики»?
— Кобыла говорила, — буркнул Андрюшка.
— А еще она тебе что говорила? — поинтересовался Ирмэ.
— Еще говорила, чтоб с дураками не трепал.
— Попало, рыжий? — засмеялся Хаче. — С ним знай как. Он мужик сердитый. Правда, Андрюшка?
— Правда, — сказал Андрюшка. — Дураков не люблю.
— Сколько тебе годов-то, хозяин? — спросил Хаче.
— Одиннадцать будет, — сказал Андрюшка.
— А то, может, не будет? — пошутил Хаче.
Андрюшке шутка не понравилась. Он обиделся и не ответил. Он сердито хлестал шутом по траве и ворчал: «Как дам — так взвоешь!»
— Ты это кому? — сказал Хаче.
— Тебе! — грубо ответил Андрюшка. Хотя было ясно, что говорилось это вовсе не Хаче, а кому-то другому, невидимому в темноте.
— А за что? — сказал Хаче.
Андрюшка приостановился, подождал, пока подошли все.
— А за конягу, — сумрачно и тихо проговорил он. — В прошлом году нам советска власть дала Антона-хуторянина конягу. А Антон сказал: «Мне советска власть не указ. Заплатите вы мне, воры, за конягу. Попомните конягу-то». Он и донес, хвороба.
— Кому донес? — сказал Ирмэ. — Бандитам?
— А то тебе?
— Ты в исполком пиши, — сказал Иоганн, — его в тюрьму посадят.
— Пиши, пиши, — проворчал Андрюшка. — Много попишешь, как хутор спалили. Неграмотный я, — помолчав, вдруг сказал он.
— Почему в школу не ходил? — сказал Иоганн. — Ты бы писать умел.
— На лях мне твое писание, — сказал Андрюшка. — Сбрую за него дадут, что ль?
— Брось, Андрюшка, — сказал Ирмэ. — Каждый должен уметь писать. Надо. Понимаешь?
— Кому надо, а кому не надо, — сказал Андрюшка. — Ты сам-то кто? Писарь?
— Нет, — сказал Ирмэ. — Я кузнец, коваль. А писать знаю.
— И читать знаешь?
— И читать знаю.
— Ну-ка, прочти-ка, что он там пишет. — Андрюшка достал из-за пазухи лоскуток бумаги.
При слабом свете зажигалки Ирмэ разобрал первые два слова, написанные кривыми крупными буквами: «Родителю нашему…» Дальше все стерлось, слилось в сплошное серое пятно.
— Давно оно у тебя? — возвращая Андрюшке письмо, спросил Ирмэ.
Андрюшка аккуратно сложил бумажку в четвертушку и сунул ее за пазуху.
— На Пасху получили. От батьки, с фронту, — пояснил он.
— Кто-нибудь прочитал?
— Поп прочитал. Сказал — батька жив и кланяется. С Деникиным, сказал, воюет.
— Кто такой Деникин, знаешь? — спросил Хаче.
— Известное дело, — сказал Андрюшка, — генерал.
Ирмэ прислушался: навстречу, все усиливаясь, шел гул. В этом гуле были и свист, и хрип, и стук, и стон, и вой, и плач. «К лесу подходим, — понял Ирмэ. — Лес шумит».
Андрюшка остановился.
— Тут, — тихо сказал он. — Пришли.
— Бандиты-то где же? — топотом спросил Ирмэ.
— Вона.
Андрюшка показал куда-то в темноту.
— Видишь — огни?
Верно, на опушке леса, там, где раньше стоят барак военнопленных, — барак прошлым летом мужики разобрали на дрова, — светились огни костров — три, четыре огня, не очень ярких. Костры, видать, потухали, а топлива никто больше не подкладывал. То ли лень было бандитам рубить сучья, то ли — спали.
— Итти ближе, — сказал Иоганн, — так не видно.
— Их мало тут, — сказал Андрюшка, — Они ноне в Кобылье гуляют.
— Кто-нибудь же есть, раз огни, — сказал Хаче. — Пошли. А ты, Апдрюшка, греби до хаты.
Они не шли — перебегали, скрючившись в три погибели, держа винтовки навесу. С разбегу плюхнулись в овраг. Приподнялись, отряхнулись, осторожно выглянули. Вокруг костров ходили люди — длинные и короткие тени скакали с места на место. За кострами черной глыбой стоял лес.
— А верно, — сказал Ирмэ, — их тут немного.
— Так они ж в Кобылье гуляют, — сказал Андрюшка.
— Это еще что? — сказал Хаче. — Ты, хозяин, чего здесь? Марш домой!
— Погоди, — не спеша сказал Андрюшка, — погляжу маленько и пойду.
— Нечего тут, — сказал Хаче, — проваливай.
Андрюшка только плотнее прижался к земляному боку оврага.
— А тебе что? — сказал он. — Денег стоит?
Иоганн открыл подсумок и вынул бинокль. Бинокль был старенький, тот самый, который когда-то торговал у него Ирмэ. Он подвинтил какие-то колесики, приладил бинокль к глазам и принялся сосредоточенно смотреть на бандитов. Иногда, но отнимая от глаз бинокля, он коротко говорил:
— Пьют! Винтовки в один вяжут. Играет на гармошке.
