— Такой небольшой — и в тюрьме, — дивился Иоганн.
— Не в тюрьме — в остроге, а попросту — в хлеву, — сказал Ирмэ. — Видал, может, у пристава на дворе вроде хлева? Там вот и сидел. Отдувался.
— Одним словом — «почем овес», — сказал Хаче.
— Почему? — спросил Иоганн.
— Да в хлеву же рос. Так, рыжий?
— Я тебе, Цыган, такну! — проворчал Ирмэ.
Иоганн шел, опустив голову. Он о чем-то думал.
— У тебя товарищ был, — медленно проговорил он. — Как его звать?
— Алтер, что ли?
— Нет, — сказал Иоганн. — Он парикмахер был.
— А-а, — сказал Хаче. — Симон.
— Йа, Симон, — обрадовался Иоганн. — Он в отряде? Тоже?
— Нет, — сказал Ирмэ, — дома он.
— Почему? Болен?
— Не годится он в отряд, — хмуро сказал Хаче.
— Дезертир, — сказал Ирмэ. — Его мобилизовали в Красную армию, а через месяц, глядим, дома. «Ранили», говорит. Врет. Сам себя ранил.
— Порода, брат, дрянная, — сказал Хаче. — Бездельники. Такие любят чужими руками жар загребать. Знаю я их. Встречаю его недавно на улице «Здорово, говорит, большевик». «До свидания, говорю, дезертир». Да на другую сторону.
— О! — сказал Иоганн. — Это не годится. Это очень не годится. Раньше он другой был.
— Боевой был парень, — сказал Хаче. — Мы думали — ежели что, командиром будет. А вот поди ж ты. Отчего, скажешь? А все оттого же — порода не та. Батька всю жизнь вокруг богатеньких вертелся — и сын туда же. Вот, у меня батька: три года на германском воевал, а теперь добровольцем в Красной. Он бы меня убил, батька, кабы я поперек советской власти пошел.
— Тоже? — спросил Иоганн.
— Что — тоже?
— Тоже кузнец?
— Кузнец.
Впереди замаячили огни. Малое Кобылье. Деревня еще не спала. Огней было много. Уже издали чуялось — неладно в деревне, нехорошо. Собаки заливались на самых высоких потах. Голосили бабы. Гудели мужики. Казалось — в деревне пожар и сейчас ударят в набат.
— Бандиты! — тихо сказал Ирмэ.
— Надо обходом, — сказал Хаче, — а то как бы не напороться на кого.
— Да, — сказал Иоганн, — итти полем.
Они свернули с дороги и пошли в темноту — по пням, по кочкам, по взрыхленным полям. Шли долго, скользя, спотыкаясь, держась друг за друга, чтоб не упасть. Надо было выйти к лесу. Но не понять было, где лес. Деревня скоро осталась позади, огни померкли, лай затих. Пустынные осенние поля лежали вокруг, а над головой было черное небо, усеянное звездами. Звезд было много, да проку-то от них было мало, — они еле тлели, как угли в золе.
— Хоть бы луна, — сказал Ирмэ.
— Чтоб сразу и увидали? — сказал Хаче. — Дело, рыжий!
— Постой, — сказал Иоганн. — Я пойду посмотреть.
Ирмэ и Хаче остались стоять, а Иоганн куда-то пошлепал. Он прошел шагов десять, потом его не стало слышно. Ребята ждали долго, а Иоганна все не было.
— Теперь австрияк провалился, — проворчал Ирмэ. — Новая забота.
— Погоди, рыжий.
Хаче прислушался — ему невдалеке почудились голоса.
— Австрияк с кем-то говорит, — сказал он.
— С кем ему там говорить? — сказал Ирмэ. — С лешим?
— Погоди. Слышишь?
Верно, Иоганн с кем-то говорил, похоже было — уговаривал кого-то. Второй голос, сиплый, старческий, ругался, ворчал, — не соглашался. И вдруг слева показался свет, — должно быть, открыли дверь.
— Итти сюда! — крикнул Иоганн. — Скоро!
Среди ноли стоял длинный низкий овин. В овине горел свет, а в дверях махал рукой и звал Иоганн.
— Сюда! Скоро!
Старик, похожий на паука, — какая-то болезнь его скрючила обручам, так что ходил он, руками почти касаясь пола, — древний, дряхлый, с зеленой тощей бородой, пропустив в овин Ирмэ и Хане, быстро захлопнул за ними дверь.
— Проходи, проходи, — ворчал он — и вдруг закашлялся. Кашлял он дико — хрипел, стонал, лаял. Трясло его при этом так, что казалось — на глазах рассыплется. Ирмэ испугался: «Никак помирать собрался?» Однако кашель прошел, а старик не рассыпался и не номер. Наоборот, он будто сразу помолодел, задрав вверх зеленую бороду, он подмигнул Ирмэ и захихикал.
— Испугался? — проскрипел он ржавым голосом.
— Испугался, — признался Ирмэ.
Старик был доволен.
— Девяносто годов скриплю, — подняв руку, прокаркал он. — Четырех сыновей сховал, а…
И не договорил — опять закашлялся. Он кашлял и тыкал пальцем себе в спину. Ирмэ понял — и что силы хватил его по спине. Старик присел под ударом, но кашель унялся.
— Спасибо, сынок, — прошептал он, задыхаясь, — полегчало.
— Вот, чорт! — удивился Ирмэ. — Живучий!
Старик в овине был не одни. Еще тут были старуха и мальчик лет десяти. Старуха, широко открыв беззубый рот, спала. Она ворочалась, чесалась, мычала что-то, но спала крепко. Мальчик сидел на земле, подле двери. Защемив между пальцами толстое полено, он колол щепки на лучнику. Лучина горела с сухим треском и не дымила.
— Ты чего сюда забрался, дед? — сказал Хаче. — Хата сгорела, или что?
Старик, не отвечая, заковылял куда-то в другой конец овина. Тут, привязанная к столбу, подпирающему крышу, стояла гнедая кобыла. Старик погладил ее но ноге, — выше ему но дотянуться было, — подкинул ей сена и вернулся. Он подошел к Хаче и внимательно, снизу вверх, оглядел его.
— Ты кто будешь? — сурово проговорил он. — Что-то ты мне не нравишься.
Хаче засмеялся.
— Рядский я, — сказал он. — Коваля Берчи сын, знаешь?
— Може, знаю, да забыл, — проворчал старик. Он перевел глаза на Иоганна. — А это кто такой? Не здешний, видать.
— Австрияк, — сказал Хаче.
Старик недоверчиво покачай головой.
— Врешь!
— Ты его самого спроси.
— Спрашивал: говорит — австрияк. А врет. И ты врешь.
— Так кто же он, но-твоему-то?
— Не знаю. Не знаю, — старик попятился к двери. — Може, турка какая. Кто его знает? Може, разбойник какой.
— Чего пустил, коли разбойник? — сказал Ирмэ.
Старик повернулся к нему всем телом.
— Не пустишь его, — сказал он, тряхнув зеленой бородой, — не пустишь его, а он — тюк.
— Не бойся, — сказал Иоганн. — Мы не бандиты. Мы не убьем.
— Кто тебя знает, очкастого-то! — проворчал старик и, насупившись, сел рядом с мальчишкой. Он сидел и бормотал что-то про себя. Что — не понять, не то «вот гус-то какой, хосподи, хосподи», не то — «не пускай такого, поди, поди».
Хаче принялся будить старуху.
— Слышь, тетка, — сказал он, тормоша ее за плечо, — как тут пройти к казенному лесу, а?
Старуха со сна ничего не соображала. Не открывая глаз, она что-то лопотала, дичь какую-то порола, тыкала куда-то пальцем и называла Хаче «Андрюшкой».
— Да проснись ты! — обозлившись, крикнул Хаче. — С тобой говорят.
Старуха от крика присела. Присела, уставилась на Хаче выпученными, круглыми от страха глазами и вдруг завыла. Хаче растерялся.
— Спятила, тетка? — сказал он. — Чего воешь?
Но старуха не унималась. Она обхватила руками голову, раскачивалась и голосила.
— Ай-ай! — голосила она. — Или мало нас пограбили? Мало нашей крови попили?
— Она нас за бандитов принимает, — сказал Иоганн.
— Вот дура-то! — сказал Хаче. — Теперь ее не угомонишь. Пропало.
— Погоди, Цыган, — сказал Ирмэ. Он подошел к старухе и медленно провел перед самым ее носом заскорузлым, в мозолях, указательным пальцем:
— Баб-ка! — сказал он протяжно. — До! Будет!
Старуха и глазом не сморгнула. Она раскачивалась, как маятник, и выла.
— Не выть! — сказал Ирмэ. — Чуешь?
— Голые мы теперь, босые! — причитала старуха.
— Вот ты как! — угрожающе проговорил Ирмэ. — Ладно!
Сдернул с плеча винтовку, перекинул ее на руку и щелкнул затвором.
— Ладно! Коли ты так — мы этак! Застрелю! — рявкнул он вдруг страшным голосом.
Старуха только пуще залилась слезами. Слезы, величиной в горошину, катились по ее желтому, дряблому лицу.
— Не тебя! — крикнул Ирмэ. — Его! Вот! — Он направил дуло на мальчишку.
Ирмэ угодил метко: старуха стихла. Она еще плакала, но молча, голоса не слышно было.
— Давно бы так, — сказал Ирмэ. Он оставил винтовку, сел со старухой рядом и заговорил мирно, по-дружески:
— Никак, бабка, ты нас за бандитов принимаешь? А?
Старуха покосилась на него — настороженно я испуганно — и не ответила.
— И не угадала, — сказал Ирмэ. — Какие мы бандиты? Что ты?
— А вы кто такие? — всхлипывая и вздыхая, спросила старуха.
— Рядские мы, — сказал Ирмэ.. — Ты сапожника Меера, рыжего, знала?
— Знала, — вздохнула старуха.
— Так я — его сын. — Ирмэ снял шапку и слегка стукнул себя по темени. — Видишь, рыжий? В батьку. А ты — бандиты.
Старуха еще не верила.
— И правда?
— Чего мне врать? — сказал он. — Боюсь я тебя, что ли? Кабы мы бандиты были, разве мы бы так?. «Руки вверх! Деньги на стол!» Вот бы как. А мы, видишь, сидим тихо, никого не трогаем. Что «застрелю» — это я так, чтоб ты выть перестала, а то у тебя, бабка, голос очень громкий.
