– Ишь смеется во сне! – сказал бригадир Талай. – Видно, хороший сон снится!
А дед Торбогош, с улыбкой в глазах, кивнул головой:
– Теперь детям и сны хорошие, и жизнь хорошая… А мы-то разве так росли!
Вечером у костра был пир: жарили дикого козла, которого убил старый охотник Нуклай. Хорошо поужинали и развеселились.
– А вот давайте послушаем, как внучка стихи читает, – сказал подобревший дед Торбогош. – Прочти-ка, внучка, про пастуха, который на горе стоял!
– Вот ты, дедушка, опять про пастуха! – сказала Чечек.
Но пастухи стали просить:
– Прочти, Чечек, прочти, пожалуйста!
Чечек встала перед костром так, чтобы ее всем было видно, и начала:
Он стоял на холме высоком,
Словно вылит из смуглой бронзы…
Последние слова стихотворения Чечек выкрикнула звонко и отчетливо, каждое слово прозвенело серебром в тишине тайги:
…Снова песня плыла в долине,
Песне вторили лес и горы.
Шел колхозный пастух по травам,
Словно к новым вершинам счастья!
– Ой, якши, балам! Ай, хорошо! Ай, хорошо!.. – зашелестело вокруг костра.
Улыбающиеся загорелые лица – и молодые и старые – добрыми глазами глядели на Чечек.
– Кто же тебя так научил, дочка? – спросил охотник Нуклай.
– В школе научили, – сказала Чечек. – Я теперь в русской школе учусь. В шестой класс перешла. Меня в пионеры приняли – вот красный галстук ношу!
– О, большим человеком будешь! Учись, дочка!
– А может, еще что знаешь? Расскажи нам!
– Не ленись, Чечек! – сказал дед Торбогош. – Повесели людей: у них гости редко бывают.
Чечек прочитала еще несколько стихотворений по-алтайски, прочитала «У лукоморья…», спела своим тоненьким голоском пионерскую песню, которую они разучивали в школе, рассказала про чудесное дерево – яблоню, – которое цветет розовыми цветами и на котором вырастают сладкие яблоки, и про школьный сад рассказала. Хотела уже и про «самого умного, самого доброго человека» рассказать, но… голубые глаза искоса взглянули на нее, насмешливый голос произнес: «Эх ты, бурундук!» – и Чечек смутилась… и умолкла.
– Ну, а еще, Чечек! – попросил кто-то.
– Нет, – сказала Чечек.
И, усевшись рядом с дедушкой, прижалась к его плечу. Вот если бы Кенскин был сейчас здесь! Как уже давно она его не видела! И как давно Маю не видела, и Эркелей, и Лиду…
Синяя ночь сгущалась вокруг костра. Все пропадало в этой синеве – горы, деревья. Но еще отчетливее видны были лица людей, озаренные жарким, оранжевым пламенем костра, – коричневые, обветренные скуластые лица с набухшими веками и с узкими глазами, задумчиво глядевшими в огонь…
На другой день, когда спала полуденная жара, дед Торбогош и Чечек подъезжали к стану своей бригады. Вдруг дед Торбогош придержал лошадь, прислушался.
– Ты что, дедушка? – улыбнулась Чечек. – Это трактор гудит, вон он идет по долине! А ты думал – это самолет?
Но дед Торбогош сделал ей знак замолчать. Лицо его вдруг потемнело. Чечек встревожилась и тоже стала слушать. И она услышала: вдалеке, там, где в солнечном мареве виднеются острые конусы аилов, глухо и раскатисто гудит большой бубен.
– Что это, дедушка, а? – спросила Чечек и, взглянув на его лицо, испугалась. – Дедушка, да что такое там?
– Что? – криво улыбнулся дед Торбогош. – Да вот что: шаманит кто-то!
Чечек сказала недоверчиво:
– Шаманит? Что ты, дедушка! А кто у нас будет шаманить?
– А все-таки шаманит, – угрюмо повторил дед Торбогош.
И вдруг, огрев своего Серого камчой, он сорвался и полетел к аилам. Дед Торбогош – партийный человек, разве он может допустить, чтобы к нему в бригаду ходили шаманы!..
Чечек едва поспевала за ним. Недалеко от аилов дед нагнал молодую Чейнеш, которая тоже спешила в стан. Дед Торбогош осадил коня.
– Что там такое? – грозно крикнул он. – Откуда взялось?
Чечек не слышала, что ответила Чейнеш, – Чечек проскакала мимо. У крайнего аила она соскочила с лошади и побежала туда, где глухо и яростно хохотал шаманский бубен.
И остановилась, не веря себе, не веря своим глазам: посреди стана, на широкой зеленой луговине, и в самом деле плясал шаман. Он плясал вокруг горящего костра, а кругом тесно стоял народ и безмолвно смотрел на его пляску. Шаман был страшен. Он бешено кружился у костра, что-то пел и выкрикивал хриплым, отрывистым голосом и косматой колотушкой с бряцающими железками бил в огромный бубен – в толстую, туго натянутую кожу. Косматые овчины разлетались на нем, словно вихрь, крутились и звенели вокруг него длинные ситцевые жгуты с бубенчиками на концах, на голове кивали и раскачивались белые перья орлана.
Чечек с испугом глядела то на шамана, то на людей, окружавших его. Почему сюда пришел шаман? Зачем он здесь пляшет? Почему люди не гонят его прочь, а смотрят спокойно и даже еще улыбаются?.. Старые женщины собрались здесь, девушки, ребятишки… И рабочие, видно, прибежали с покоса: вон около тайги стоят конные грабли и незавершенный стог. А вон и сам бригадир Иван Тызыяков стоит смотрит и тоже улыбается! А вон и бабушка Тарынчак стоит!.. Сколько страшных историй рассказывала она про этих шаманов: как они обманывали людей, как они раздирали лошадей на части – приносили жертвы богам… А боги-то и не могли никому сделать ни добра, ни зла! Пустые деревяшки были те боги!.. А теперь вот пришел этот шаман, и они опять его слушают! И она, Чечек, пионерка, будет тоже его слушать?..
Чечек ворвалась в круг и пронзительно закричала:
– Эй, ты зачем сюда пришел, страшный? Уходи отсюда! Опять явился! Вот еще!.. Дедушка Торбогош, иди скорее, давай гони его отсюда!.. Что же ты стоишь и ничего не говоришь, дедушка?!
Дружный смех покатился по толпе. Шаман весело подмигнул Чечек и запел еще громче. А какой-то незнакомый русский человек крикнул:
– Девочка, отойди, не мешай съемке!..
Чечек, слегка растерявшись, оглянулась по сторонам и, покраснев, как горный пион, со смущенной улыбкой попятилась из круга. Она только сейчас увидела тех самых людей, которые приезжали в поселок на легковой машине. Один из них – худощавый, с косматыми бровями – вертел ручку какого-то аппарата.
«А, так это кино снимают! – догадалась Чечек. – А только… почему шаман им пляшет?..»
Она пробралась к своей бабушке. Бабушка Тарынчак с улыбкой прижала к себе Чечек.
– Эзен, эзен, внучка! – сказала она. – Вот как ты на этого шамана накричала! Так и надо – гони его!
У бабушки Тарынчак смех такой добрый, что и Чечек засмеялась:
– Не смейся, не смейся, бабушка! Я на этих шаманов все равно глядеть не хочу, а их еще в кино снимают!..
Съемка кончилась. Худощавый человек закрыл свой аппарат. А шаман вдруг снял с себя косматую шубу, бубенчики, сдернул с головы черные космы с перьями и стал молодым алтайцем с гладкими блестящими волосами. Он, улыбаясь, вытер платком, вспотевшее лицо и сказал, весело поглядев на людей:
– Ну как, неплохо шаманил?
– Бабушка, это кто такой? – живо спросила Чечек.
А бабушка и сама глядела на него с недоумением: кто это такой?
– Это артист из Горно-Алтайского театра, – шепнула им молодая румяная Катерина, дочка бригадира. – Сюда снимать приехали.
– А почему сюда?
– Им надо старый Алтай в кино показать. А здесь как раз похоже – кругом аилы стоят.
Когда шаман превратился в обыкновенного городского человека, ребятишки, еще немножко посмотрев на него, побежали разглядывать маленькую черную машину с серебряным радиатором. Чечек тоже подошла к машине, потрогала тоненькие трубочки радиатора, погладила рукой ее блестящее крыло. Вот бы на такой прокатиться!
– Чечек, – крикнула маленькая босоногая Чоо-Чой, – гляди, русский к вашей бабушке пошел!
Чечек бросилась к бабушкиному аилу. Бригадир Тызыяков и худощавый русский человек стояли в аиле, и бабушка Тарынчак была тут же.
– Накорми гостя, Тарынчак, – сказал бригадир, – и пусть он у тебя ночует.
Бабушка Тарынчак весело закивала головой:
– Хорошо, хорошо! Чегень есть, сырчики есть… Накормлю, накормлю гостя!
– А я тебе сейчас еще кусок баранины пришлю – накорми получше!
– Ладно, ладно. Накормлю, накормлю!
Бригадир ушел. Русский стоял и оглядывался по сторонам. Он ничего не понимал по-алтайски и никогда не был в алтайском аиле. Чечек подметила, с каким удивлением разглядывал он черные от многолетней сажи стены аила из коры и жердей, шкуру дикого козла, лежащую на земляном полу около огня, высокую кадушку, в которой бабушка квасит чегень. Понемногу лицо его хмурилось, косматые брови все больше сдвигались.
– Как может человек жить здесь? – сказал он сам себе.
– Кто привыкнет, тот может, – сказала Чечек.
– Ты по-русски говоришь? – обрадовался гость. – Вот как чудесно! А я думаю: как же нам с бабушкой объясняться? Она по-русски не понимает, а я ни одного алтайского слова не знаю.
