это не менты вообще, а соцработница…
— Это в форме которая? Что ты мне лепишь…
— В форме — это Савельев, наш участковый, он ее сопровождает, я же говорил вам. А сама она внутри…
— Савельев? Это Мишка, что ли?
Дядя Гиляй приложился к биноклю.
— Растолстел… Хорошо живет, наверное… Все менты хорошо живут… Помню, когда мы… с твоим отцом еще гуляли… А он всегда был правильный. Что там этому надо?
— Я же говорю, соцработники…
— Соцработники, братья Карамазовы, волки зеленые… Обходят неблагополучные семьи, что ли?
— Ага.
— Гуманитарную помощь привезли?
— Не…
— Жаль, иногда хорошая бывает. Что за вопли?
— Верка злится чего-то. Они вроде как Тюльку хотят отобрать, а она вроде как против.
— Зря. — Дядя Гиляй закурил. — Зря. Тюльке лучше будет. Подальше от вас.
— Почему это?
Дядя Гиляй не ответил. Отряхнул колени.
— Пойдем, кастрюлю подержишь… Хотя нет, подождем, пока эти уйдут.
Со стороны дома послышался крик, особенно громкий и яростный.
— Посмотрю, — сказал Аксён. — Вдруг убили кого…
— Посмотри-посмотри… Хотя нет, не смотри. У Мишки чутье, как у мангуста, он меня учует… Ты лучше мне помоги, будем поднимать цветную металлургию, хрен с ними.
Они вернулись на поляну. Дядя стукал аккумуляторные пластины о кирпич, выбивал лишнее, а сетки швырял в кастрюлю. Аксён возрождал костер. Скучная работа.
Появился Тюлька. Он жевал гематоген и выглядел вполне счастливо.
— Что там? — поинтересовался дядя Гиляй.
— Нормально все. Савельев решил проверить, есть ли у меня вши, а Верка его укусила.
— Как укусила? — удивился Гиляй.
— За ногу. А он ее пистолетом стукнул. Подрались они. А эта Людмила испугалась и на крыльцо выскочила, ну мне пришлось ее успокаивать. Я ей говорю: вы не волнуйтесь, мать с дядей Мишей все время дерутся, еще с детства. Они учились вместе, даже дружили. А она расплакалась вдруг…
Тюлька замолчал.
— А потом ирисок мне дала… А потом они уехали.
— Девочка верит в добро, — изрек дядя. — Это похвальное качество сейчас почти не встречается. Верка тоже. Помню, притащила пса — всего две лапы, товарняком переехало…
Дядя Гиляй замолчал.
Свинец в кастрюле начал плавиться, и дядя принялся размешивать его палкой, приговаривая:
— И душа… его из тени… в мир, где ночь царит всегда… не пробьется, не восстанет… не заплачет…
— Ну, вот вы опять, — перебил Аксён. — Опять про ворона! Это же про ворона стихотворение!
— Я ни слова не сказал ни про какого ворона, — дядя булькнул свинцом.
— Да, не сказали, но это ведь те самые стихи, я их узнал ведь! Вы тогда их вслух читали…
— Знаешь, Иван, я в жизни много разных стихов прочитал, — сказал дядя Гиляй. — Может, про ворона тоже. Но поскольку меня очень часто били по голове, у меня там все перепуталось. Такой коктейль сделался, шейк-шерри. И иногда как всплывет, так хоть о баню стучись…
— У нас баня сгнила давно, — напомнил Тюлька.
— Баня сгнила, — усмехнулся Гиляй. — Да у вас тут все сгнило! О вашу баню головой лучше не стучаться — рассыпется! Так что, Вячеслав, ты о баню не стучись, будь осторожен!
Тюлька рассмеялся. Он развел огонь в своем отдельном очаге. Потом собрал уродцев и покидал их в ковш.
— Зачем? — поинтересовался Аксён.
— Кастет сделаю, — сообщил Тюлька.
— Нельзя кастет из свинца делать, — вмешался дядя Гиляй. — Лучше из бронзы.
— Почему? — спросил Тюлька.
— Свинец мягкий — при сильном ударе он может сплющиться. И тогда пальцы защемит. Бронза тверже. Делай из бронзы.
— А где я бронзу найду? — растерялся Тюлька.
— Ну это просто. Ты в городе бывал?
— Да.
— Ленина видел?
— Это памятник, что ли?
— Ага. Тут все просто — отправляйся ночью в город с ножовкой и… Он там с кепкой или с газетой?
— С газетой, — сказал Аксён.
— Вот ты, Вячеслав, пойди ночью к Ленину и отпили у него ножовкой газету. Потом измельчи ее напильником в пыль, а эту пыль уже можно сплавить в кастет. Очень просто. Никакого свинца. Ясно?
— Ясно. — Тюлька принялся выуживать плоскогубцами бэтменов из ковша.
Конечности у них стали уже оплавляться, и уродцы сделались еще уродливее, Тюлька доставал фигурки из геенны и остужал в банке с водой.
— Когда мы были маленькие, на восьмом заводе стоял железный рабочий. — Дядя Гиляй достал сигарету, курить не стал. — Рядом с клубом. Такой, раньше везде такие стояли. С молотом. А в парке в Нельше была балерина гипсовая. Как-то раз в грозу на нее упало дерево и сломало, и балерина стала валяться. А мне ее жалко стало, красивая очень балерина…
Дядя замолчал и все-таки закурил.
— Однажды я взял эту балерину и оттащил ее к рабочему. Взял тележку и отвез на восьмой завод. И приставил. Очень красиво получилось, рабочий ее как бы кувалдой обнимал…
— А потом…
Но узнать дальнейшую судьбу гипсовой балерины и железного рабочего не получилось — на станции рявкнуло, знакомо, по-паровозному.
— Поезд… — Тюлька опрокинул котелок, монстрики просыпались на землю страшненькой кучей-малой. — Сейчас же не должно ничего…
Тюлька вскочил и кинулся к железной дороге, прямо через ельник.
Но это были не они, просто кто-то сорвал стоп-кран.
Вечером Аксён ткнул Тюльку локтем и прошептал:
— Тюлька, я тебе рассказать кое-что должен.
— Сплю я, — отозвался из-под подушки Тюлька. — И не надо мне ничего говорить, я не дурак.
— Я тебе не про то совсем хотел, я про Ленина.
— Что про Ленина?
— Ты к Ленину ни в коем случае не ходи.
— Почему?
— Памятники нельзя обижать. Если ты у него что-нибудь заберешь, он всю жизнь потом будет тебя преследовать. Начнет ночью приходить и смотреть в окно. А если кто-то забудет закрыть в доме дверь — придет и задушит. Одной рукой.
Тюлька недоверчиво хмыкнул.
— Ты про олененка слыхал?
— Нет.
— Олененок стоял в главном парке, рядом с дискотекой. Он там с самой войны стоял, его солдаты из Германии привезли. И все этого олененка любили, а дети на нем катались. А потом какая-то пьянь хулиганская его взяла и сломала. Так вот этот олененок стал являться ко всем своим обидчикам по ночам и стучать в стену копытом. Так негромко — тук-тук, тук-тук. А на следующее утро его находили мертвым, а лицо было от ужаса просто неузнаваемо. И так олененок явился ко всем, и все они умерли, кроме одного.
— А что с ним стало? — Тюлька выбрался из-под подушки.
— Он пообещал олененку, что будет каждый месяц строить по памятнику оленю.
— Это что, если отпилить кепку у памятника, придется всю жизнь ставить памятники кепкам?
— Точно. Спи давай, завтра день тяжелый будет.
— Почему это?
— Потому.
— А какой завтра день?
— Первое.
