Однако назвался груздем — полезай в кузов. Скинул я бушлат на койку. Потянул через голову фланелевку. Жарко! На эсминцах гиропосты у самого днища, там прохладно, а здесь — словно курорт и через два иллюминатора наяривает осеннее солнце. Я один из них раздраил — посвежело. Обошел я вокруг гирокомпаса, словно кот ученый вокруг легендарного дуба. Не знаю, за что взяться. Весь он какой-то колючий. С ногами, как у паука. Растопырился. Провода выведены наружу. Тронул я легонько за ротор. Тяжелый, дьявол! Ну, что делать? Надо запускать… Как?
В гнезде спрятался от качки графин с водою. Налил полный стакан — хватил залпом. Хоть ты тресни, не могу вспомнить: как запускать «сперри»? Оно и понятно: волнуюсь. А время-то идет. Часы перед глазами. Тикают, проклятые. Если я не справлюсь с этим пауком, из-за меня (только из-за меня!) может провалиться вся операция. Я сорву выход корабля в море… А мой предшественник, что уплыл в Исландию, мужик, видать, был хозяйственный. Вижу — целая полочка литературы. И не какая-нибудь белиберда, а комплект всяческих ПШС. Нашел я нужный номер по «сперри». Ну, я вам скажу, вот это было чтение! Каждую страницу я словно снимал в своем мозгу на фотопленку. Голова работала идеально…
Звонок:
— Мостик — гиропосту: когда запуск?
— Запускаю, — ответил я штурману.
Первым делом отключил все станционные рубильники. Быстро, но осторожно. Главное — ничего в схеме не пережечь. Чтобы не полетели предохранители. А потом измучаешься, их отыскивая. Под ротором гирокомпаса нащупал стопорный палец. Проверил уровень масла в резервуарах главных подшипников. Убедился, что в камере ротора достаточный вакуум, Сосуды с ртутью были еще до меня установлены на 69-ю параллель — эту героическую широту великой битвы на Советском Севере! Наконец осталось сделать последнее. Я присел на корточки, взялся за ротор и, чтобы облегчить компасу работу, своими руками привел его как можно ближе в истинный меридиан.
Порядок! Можно запускать. Рубильник пошел вперед, бросая на генератор мощный бортовой ток. Завыли моторы, Ротор гироскопа из сплава стали с никелем взял разбег. Получив питание, он почувствовал то, чего не ощущает человек — силу земного притяжения. Ртуть переливалась в сосудах, воздействуя на него. Передо мною скакали и прыгали стрелки приборов, отмечая начало той жизни, которую я, юнга Огурцов, дал умной человеческой машине. В беготне сигнальных ламп чуялось нечто бодрое. Казалось, дружеские глаза подмигивают мне: «Не бойся!» Генератор уже достаточно прогрелся, и тогда я врубил динамо. Опять нащупал стопорный палец и откинул его в сторону.
Дело сделано — мой «шарик» крутится!
Выдернул из боевого зажима трубку телефона и говорю:
— Гиропост — мостику: исправно вошел в затухающие колебания. Времени у нас в обрез, так я разогнал «шарик» как можно ближе к меридиану — вдоль Кольского залива.
— Можно быть спокойным? — спросил сверху штурман.
— Будьте спокойны, — отвечал я.
— Тогда сбегай на камбуз. Пообедай… Слышишь?
— Некогда! Потом…
Прозвенели звонки общего аврала — к съемке с якоря! Глянул на часы. Через пятьдесят минут гироскоп наберет нужную скорость. От компаса, как от живого существа, исходило приятное живительное тепло… Вот опять звонок:
— Мостик — гиропосту: врубай репитеры!
Да. Пока что курс может давать только матка, а надо, чтобы ее показания были отражены на репитерах — на мостике, на датчиках ПУАО [5], в рубках управления. Эту сложную работу согласования репитеров с маткой я проделал уже с помощью штурмана. Где-то на репитерной станции меня разочек тряхнуло током, но такие вещи с нашим братом случаются. А темное пятно на пальце от укола током исчезло у меня через три года после войны. Сторожевик уже шел в океан, минуя скалистые берега. Повинуясь штурману, я наконец-то рискнул оставить гиропост — отправился на камбуз.
— Где тут, — спрашиваю, — для меня обед оставили?
— Садись, — сказали коки. — Сейчас отвалим.
Я присел на краешек узкого, как в купе вагона, столика и удивился. Обычно матросы едят ложкой из пузатых железных мисок. А тут передо мною водрузили тарелку с ножом и вилкой, как в ресторане. В окружении жареной картофельной стружки дымился какой-то очаровательный беф-строганов.
— Ребята, — говорю я кокам, растерявшись, — вы меня с кем-то путаете. Я ведь только юнга… Юнга Эс Огурцов из БЧ-один.
— Трескай без разговоров, — был ответ. — Штурман велел дать тебе с офицерского стола. Ты же — гость!
Мне стало смешно: утром хлебал баланду на гауптвахте — и вдруг такое! Я съел все, что дали, а под конец обеда сторожевик стало покачивать — перед нами уже распахивался океан. Побежал обратно в гиропост, и вовремя прибежал. Иллюминатор, лежащий на сторожевике близ ватерлинии, собрал полную капельницу, и теперь забортная вода струилась по переборке прямо на койку. Привык я к своему днищу на эсминцах, где нет ни одного иллюминатора, и оттого с непривычки плохо задраил барашки.
Зайдя в Мотку, сторожевик открыл огонь всем бортом. Он бил по скрещениям фронтовых шоссе, где копилась техника противника. Тогда мы еще не знали, что это была артподготовка к общему наступлению на врага в Заполярье. От пальбы часто содрогалась палуба. Прямо над моей головой шарахнула баковая пушка, и графин на залпе выпрыгнул из своего гнезда — вдребезги! Система артнаводки зависела от верности работы гирокомпаса, так что в точной стрельбе сторожевика была отчасти и моя заслуга. Потом мне, как участнику наступления, выдали именную книжечку с Приказом Верховного Главнокомандующего, и мне уже не пришлось возвращаться на гауптвахту, чтобы досиживать те сутки, которые я не досидел за ношение широченного клеша…
Хорошие были ребята на этих кораблях «плохой погоды». Не забыли и меня при награждениях. За участие в этой операции я получил медаль адмирала Ушакова — с цепями и якорем. И теперь каждый раз, когда я встречаю эту редкую медаль на ком-либо, мне невольно вспоминаются правила запуска «сперри». Удивительно! Сколько лет прошло с той поры, а я и сейчас наизусть помню инструкцию.
Уходя со сторожевика, я гирокомпас вырубил. Но по инерции он еще долго держался строго в истинном меридиане. Только через восемь часов его ротор закончил свой бег и затих, успокоенный.
РАЗГОВОР ЧЕТВЕРТЫЙ
На столе Огурцова лежала груда книг по абстрактному искусству, и я снова выразил ему свое удивление.
— Да, — ответил он мне, — все непонятное следует знать. Музыка ведь тоже абстракция, однако, слушая ее, мы рыдаем. Уличная реклама и этикетки товаров — абстракция. Обложки книг — абстракция. Театр с его условными декорациями — тоже абстрактен. Но мы не возмущаемся этим. Очевидно, в каких-то зонах жизни абстракция попросту необходима. Но вот «Гернику» Пикассо, — признался Огурцов, — я не понимал, не понимаю и никогда не пойму…
За вечерними окнами темнело. Огурцов прижался лбом к стеклу, что-то высматривая на улице; при этом он продолжал разговор:
— Сейчас уже никто не отрицает один из способов образования — самообразование! Доверить образование самому человеку — значит признать в нем… человека! Я считаю свою жизнь сложившейся чрезвычайно интересно. Но я никогда не ждал, что кто-то придет и сделает ее интересной за меня. Глупо ехать в дом отдыха веселиться, надеясь, что тебя развеселит затейник! А посмотрите вот сюда, в подворотню дома напротив: разве они понимают это? А ведь им сейчас примерно столько же лет, сколько было и нам… тогда!
Через окно я увидел в подворотне стайку подростков. Им было явно некуда деть себя, и они бесцельно стояли, задевая прохожих.
— Сначала появляется в зубах сигарета, — сказал Огурцов. — Затем гитара, оскорбленная мраком подворотни и пошлятиной блатных песен. Сперва сопляки пьют вермут на деньги, выпрошенные у родителей. Позже появляется водка. Наконец, в один из дней в этой подворотне сверкнет самодельный нож, и вот уже заливается свисток дворника…
