- Позитивная сторона дела, Сергей Денисович, у тебя досконально обоснована, но в то же время сквозит и некий княжеский суверенитет. Этакая квасная самостийность. Научное учреждение, связанное с вами, должно понимать это не хуже озерного водяного Сергея Брагина! - с этими словами Пральников начал было спускаться с берега к другой автомашине, возле которой было еще многолюднее: грузчики и шофер оборонялись от пяти привидений в белых балахонах и черных очках. Тактика этих привидений, в отличие от первой бестии, была более совершенной: незримая рука вскидывала пустой мешок, норовя накинуть его на голову шофера и утянуть пленника к насыпанному бугорку - тумпаку.
- Утихомирить надо! - забеспокоился Пральников.
- Разберутся, - отмахнулся Брагин. - Такие стычки у нас вместо физзарядки
- Говоришь - разберутся, а если - раздерутся?
- Что делать, у нас квасная самостийность. Ваш урок!
- Придираешься к слову, Сергей Денисович!
- Я в том смысле, - пытался невинно подковырнуть гостя Брагин, как бы выгораживая сборщиков-ручников, всеми хитростями старавшихся помешать забору мирабилита со своего участка для печи, - когда им делаешь за это выговор, они обижаются и не видят за собой вины. Нам, мол, тоже дозволена материальная заинтересованность.
- Разумеется, и тут должен действовать этот мощный фактор и стимулятор, - спокойно продолжал Виктор Степанович. - Но в данном случае, в порочной междоусобице выплывает изначальный смысл этого емкого и активного слова. В давние времена стимул был равнозначен слову раздражитель: слонов когда-то подгоняли острым "стимулом". А у вас на почве "стимула" начинается чуть ли не драка! Требуется сознательное понимание материального и морального.
- Вам хочется, Виктор Степанович, напомнить еще и о социальной, общественной совести каждого из нас, - охотно соглашался с этой мыслью Брагин. - Именно эта сторона дела, Виктор Степанович, меня и волнует, заботит во всем происходящем сейчас у нас на комбинате. Совесть! Ответственность коллектива и личная, строжайшая ответственность каждого из нас за судьбу и расцвет государства. Запомните... очень прошу, Виктор Степанович, запомнить это при оценке моих слов, поступков, устремлений. Противно и очень опасно, когда творится что-то против совести... Да, против общественной совести и потребностей народа, а преподносится это дельцами, как забота о прогрессе!..
Дослушав друга, Виктор Пральников спустился в огромную озерную солоницу. Подошел к шоферу и закутанным бекдузским "бедуинам", шагающим по сухому озеру в своих библейских одеяниях. Каждый из них имел при себе пучок завязок из шпагата для мешков. Белые, просторные сутаны... белая скатерть озера и белый купол неба - вся эта превосходная белизна особенно резко оттеняла черный загар на лицах и резкость цветистых слов. Присутствие посторонних не смущало спорщиков, да и сказать по правде - перед этой суровостью и огромностью природы все чувствовали себя в какой-то мере равными, и трудно было сразу отличить хозяев озера от посторонних. В обиходе тут были иногда такие натурные категории слов, что одним своим присутствием или мимолетным укором немного можно было изменить. Виктор Степанович обошел рытвину и стал ближе не к шоферу, а к высокому рябоватому крикуну, с узким, как бы сплющенным у висков лицом, увенчанным фигурным носом. Ряболицый занес над головой лопату и раздумывал, кого бы огреть половчее. На подошедшего гостя он взглянул косо. Но когда увидел, что тот стал ему во фланг и прикрывает опасную сторону, то поприветствовал его взмахом белых, склеившихся бровей:
- Эй, качкалдаки, вот смотрите - у меня свидетель! Он давно видел, не даст дырявое слово сказать. У меня очень культурный свидетель, он подтвердит, как ты меня бросал в яму, - рябой опустил лопату и, сняв рукавицы, привлек к себе и неуклюже обласкал Виктора Степановича. - Не бойся, Гулам-заде не берет ничего обратно! Дал - бери! Ты очень симпатичный свидетель!
Приняв это дружеское излияние за шутку, Пральников хотел было достать блокнот, чтобы взять что-то на заметку, но ряболицый предупредительно остановил:
- Ара, писать вместе будем! Я научу тебя умно и красиво писать. Будешь писака, как персик! А пока смотри и запоминай. Потом писать красиво будем, вах!
- Ничего особенного я не видел, - попытался улыбкой отделаться Виктор Степанович.
- Ай, сейчас все увидишь, симпатичный друг! - Гулам-заде снисходительно посмотрел на своего дородного свидетеля и с такой внезапностью и силой взмахнул лопатой, что она прожужжала над ухом Пральникова.
Послышался треск и звон. Шофер, сивый, голубоглазый парнишка в красном беретике, с ловкостью тореадора сделал резкий выпад и устремил вперед острый железный заступ. Фанерная махина рябого налетчика разлетелась в щепки, а сам Гулам-заде не удержался после столь резкого замаха и свалился в зеленоватую, с остекляневшими краями выемку. И так плюхнулся в соленую воду, что только брызги засверкали.
- Биться надо честно, а то стальным жгутиком подбавлю, - пообещал пожилой, белолицый грузчик в тельняшке, играя пружинистым тросом. - Горячий получится пластырь. Лучше не плутуй, Гулам-заде.
- Ай, пожалеем петушков! - вылезая из соленой купели, проговорил Гулам-заде с явной хитрецой. И, обращаясь к Пральникову, добавил: - Не будем с тобой красиво писать. Скажи им, симпатяга, чтобы они рыли ямы в другом месте. Зачем портят нашу бахчу? Когда соберем урожай, приходи. Шампур-шашлык будет! "Шамхор" тоже пей, душа любезный! Гулам-заде на таре сыграет, а ты плясать будешь! Приходи.
Никто не заметил, как хитрец взял у кого-то лопату с огроменной рукоятью, какие бывают только у пекарей, и незаметно двигая ее перед собой стал исподволь подвигаться к голубоглазому шоферу, словно волк к красной шапочке. Не доверяя приглашению к шашлыку, знаменитому кавказскому вину "Шамхор" и танцам под тар, длиннорукий грузчик со свистом раскрутил в воздухе стальную плетку:
- Эй, Гулам-заде, а под балалайку сплясать не хочешь? - весело крикнул он.
От мешков быстро отделилась полная, подвижная женщина, и, ни слова не говоря, обхватила сзади за поясницу коварного Гулам-заде. Почувствовав родные объятия, скандалист загрустил и сразу же угомонился.
- Вах, свет моих очей, приходи в гости! Шашлык не хочешь, шампур получишь! - стараясь поддержать свой престиж, кричал Гулам-заде. - Держи меня, Фирюза! Крепче обнимай, Фирюза, пусть завидуют!
В это время на озерной арене появился третий истец и пайщик, куда более притязательный, вооруженный по последнему слову новой техники - это был ленинградский инженер Иван Волков на своем приземистом, с растопыренными, как у клушки, крыльями, самоходе.
Приблизившись почти вплотную к собравшимся на своей самоходке, Волков сделал широкий заезд; и там, где она прошла, на белом поле образовалась гладкая полоса, похожая на беговую дорожку стадиона.
- Базарный чистильщик! - съязвил шофер, восхищаясь чистотой машинного сбора сульфата.
- Попробуйте-ка выбраться из заколдованного круга! - с вызовом проговорил Волков, не выключая мотора и не выпуская штурвала из рук. Восседая на мягкой пружинистой подушечке, он настороженно выглядывал из-под выгоревшего тента и по возбужденным лицам старался понять, что тут происходит.
- Сергей Денисович, - обратился он к Брагину, - от грызунов спасения нет. Вижу, опять добро кромсают, да и мой пирог закусили!
- Вам-то, Иван Ильич, пока есть где разбежаться, а вот рукопашников поджимают, - Сергей почувствовал, что оказался между огней, перед которыми жгучее солнце казалось безобидным светильником. - Отважились своим ходом в такую даль? Обратно не придется подталкивать?
- В помочах больше не нуждаемся. Пришли мы сюда,- Иван Ильич кивнул сидевшему рядом Какаджану Ширлиеву, - чтобы не уходить обратно!.. На том краю озера становится тесно. Давайте новый участок, а не то комбайн сам заберется в белое безмолвие...
По тому, как ленинградский инженер разговаривал и держался, можно было догадаться, что он не собирается шутить. Посоветовавшись со своим помощником, бригадиром механизированного сбора сульфата, бритоголовым толстяком Какаджаном Ширлиевым, Иван Ильич приглушил мотор и спустился на распушенный и еще нетронутый наст. Обходя вокруг запорошенного солью, щетинистого подборщика, он отдавал Какаджану какие-то команды, на которые тот отвечал движением рычагов и условными сигналами. Годами уж под пятьдесят, сухощавый и подслеповатый, в двойных очках, - обычных и светозащитных, - Иван Ильич Волков нервно суетился возле своего детища. Едко искрившийся иней сульфата сухо хрустел под его ботинками на толстой микропористой подошве. Все одеянье на Волкове было явно не по сезону: шерстяной, черный костюм, фетровая шляпа, белая рубашка с узким галстуком. Казалось, Иван Ильич заглянул на озеро на минутку, проведать свою самоходку, а потом снова нырнуть в кабинетные недра, чтобы хлопотать, доказывать, спорить. В потайном кармане, в целлофановом мешочке у него всегда хранились порошки с сульфатом трех сортов: печной сушки, ручного и машинного сбора. Иван Ильич всех уверял, что из-под самоходки сульфат можно хоть сейчас продавать и в аптеке, и на всемирном аукционе. В дорогом, разглаженном костюме Волков кое-кому казался случайным гостем на промыслах. Но для сульфатчиков Волков был своим человеком. Беспокойный и настырный, он не уходил с озера неделями, и что удивительно - совсем не страдал от жары. Его можно было постоянно видеть около машины. И что бы он ни делал, всегда выглядел чистым, элегантным, каким-то праздничным. Тем, кто пытался подтрунивать над болезненной аккуратностью и чистоплотностью, Иван Ильич веско отвечал: "Я же - ленинградец!".
