— Зачем брать? — упрямо не сдавался Турчанский.
— Чтоб прыгали с палубы как моряки, а не пляжники! — раздался громкий, хрипловатый голос, и звучал он откуда-то снизу и поэтому был не совсем четкий. Отец быстро обернулся и тоже, как и все, посмотрел вниз и заулыбался, немножко нагнулся и отступил, что-то делая, кому-то помогая, и перед ним выкатился на своей тележке Коля Маленький.
— Можно помягче? — обиженно спросил Турчанский. — Кто это такой?
— Морская пехота, — внятно, так, что все слышали, ответил отец, — прибыло подкрепление! Очевидцы и участники… Коля, видел, как они ссаживаются? Ты-то сколько раз прыгал под огнем с корабля в воду?
— Хватало. — На Коле была на этот раз довольно чистая фланелевка и тельняшка в разрезе ее, и лицо было чисто выбритое, худощавое и почти без обычных сизоватых отеков и припухлостей… — Что ты с ними собачишься? Хреново снимают?
— Похоже на это… Пошли, Коля, отсюда…
— Подождите, Василий, не уходите… Я сейчас! — забеспокоился Турчанский, подошел к режиссеру, и они стали о чем-то вполголоса переговариваться, потом у них начался спор, а «моряки» на катере терпеливо ждали дальнейших указаний. Затем Турчанский со сверхлюбезной улыбкой подозвал к себе отца, и отец, пожав плечами и кинув Коле Маленькому: «Я сейчас, подожди…» — пролез под веревку — милиционер его не остановил, — подошел к спорящим, и Костя услышал его голос:
— Ну и пусть вымокают! Вы думаете, они двигались к нефтебазе сухенькими?
— Ничего я не думаю! — желчно ответил режиссер. — Мы будем снимать с особыми фильтрами, на пленке будет ночь и зритель не поймет, не догадается, мокрые они по пояс или по горло… Какая разница? Зачем напрасно мочить людей?
— Еще как догадается зритель! — сказал отец. — Мокрый человек да еще с грузом тола, с оружием и боезапасом двигался бы не так, как ваши артисты… Попробуйте на себе.
— Вам что, наши артисты не нравятся? — обернулся к отцу режиссер.
— Нет, почему же… — замялся отец.
— А чтоб так говорить, надо хорошо их знать! Не все получается сразу. И мы не первую картину снимаем…
— Простите, я говорю не об этом… Высадка так не могла проходить…
— Вы правильно, очень правильно говорите! — вдруг горячо поддержал отца Турчанский, однако отец почему-то не принял этой поддержки, махнул рукой и пошел со съемочной площадки. Нырнув под веревку ограждения, он взял за руку Колю Маленького, и они исчезли в толпе. Резко жестикулируя, Турчанский стал что-то быстро и возбужденно говорить режиссеру, но тот сердито махнул рукой и поднял мегафон. Он направил его в сторону катера, приказал отойти подальше от берега, энергичней прыгать в море и выше подымать над водой автоматы. Да, режиссер на словах не соглашался с отцом, а сам приказывал делать все то, о чем говорил отец. Ну и ну! Затем в воздухе прогремело:
— Начнем снова! Андрей, на палубу! Вызовите, черт побери, Андрея!
Костя смотрел на катер. Вскинув над головой автоматы, актеры стали решительно прыгать в воду — появился среди них и Андрей, бледный, худой, измученный, — теперь вода достигала некоторым до груди и даже выше. И лица у актеров стали более собранные, отчаянные, суровые.
— Так-так, хорошо! — проревел мегафон. — Сейчас начнем съемку! Всем взобраться на борт.
— За что такую муку принимают, родненькие! — запричитала рядом с Костей какая-то сухонькая, сгорбленная бабка. — Перед кем так провинились?
— Кино здесь снимают, бабуся, — стал просвещать ее кто-то, — шла бы ты по своим делам — сосиски в гастрономе кончаются…
Актеры опять полезли на катер, и лезли они теперь не так вяло и неумело, как раньше. Костя знал, что все это только репетиция, а не съемки, что не один раз еще будут они вот так прыгать в море и будет жужжать кинокамера, снимая их.
— Начнем! — опять загремел мегафон. — Мотор!
У камеры забеспокоились, зашевелились оператор с помощником, и снова стали прыгать в море актеры в бушлатах и бескозырках, с автоматами в руках, с тяжелыми зелеными вещмешками за спиной — им помогали оставшиеся на палубе члены команды катера. Спрыгнув в воду, «десантники» вскинули над собой оружие и стали двигаться к берегу. В спину и в грудь им били волны, охлестывали пеной, брызгали в напряженные, резкие лица, и они, поскальзываясь на камнях, быстро шли к берегу.
Один из них, коротенький и плотный, в бескозырке с надписью «Мужественный» на ленточке, споткнулся и упал с автоматом в воду и на мгновение исчез из глаз, накрытый волной. К нему тотчас бросились его товарищи и, не выпуская из рук оружия — один держал ремень автомата в зубах, — стали поднимать его. И хотя этот случай, наверно, не был запланирован ходом съемки и сценарием, кинокамера все жужжала и жужжала, уставившись своим зорким объективом на море.
Отец, может, и обиделся на режиссера за резкость и ушел с площадки, забрав с собой Колю Маленького, однако, как скоро заметил Костя, со съемок он не ушел. Что-то держало его здесь. Он, наверно, не хотел, чтобы его видел Борис Ильич, стоял в задних рядах любопытных и продолжал смотреть на море и СК. Костя же не столько смотрел на съемки, сколько на отца, и внутри у него все сильней и сильней жгло и давило. Он перебрался из первого ряда поближе к отцу. Тот стоял в непривычной для него позе — слегка сутулясь, и помимо воли держал руки так, точно в них был сжат автомат, и не бутафорский, а настоящий, который может стрелять.
На глаза Кости наворачивались слезы, он ощущал жалость, боль, раскаяние, и ему вдруг почудилось: все, что случилось у него с отцом, неправда, наваждение, дурной сон, и дома было все не так, как ему казалось, не тоскливо и тошно. Он сам, сам зачем-то выдумал все это и был несправедлив и жесток к отцу. И так захотелось подойти к нему, что-то сказать, все равно — что, но что-то такое, чтобы отец понял: Костя обо всем догадался, простил, поверил, и, значит, нечего больше отцу искать Костю в Скалистом, волноваться и переживать за него.
А может, ничего не нужно было говорить, а просто взять и подойти к отцу, тихо дотронуться до его руки и молча постоять рядом. И Костя уже сделал движение вперед, не оторвав, однако, ног от гальки — просто дернулись по направлению к отцу его грудь, его громко стучащее сердце, его руки…
Дернулись. Но ступни ног так и не оторвались от гальки.
Между тем актеры уже подняли упавшего товарища, отыскали в воде смытую бескозырку и, придерживая его, не останавливаясь, по приказу неумолимого мегафона двинулись к берегу. Одежда упавшего промокла, темные волосы налипли на лоб, но он, как и остальные, бежал по кипящим пенистым волнам к берегу, а камера все двигалась и двигалась справа налево и слева направо, снимая высадку.
— Стоп! Хватит! — прокричал режиссер. — Возвратиться всем на катер!
Актеры снова забрались на борт катера, усталые, изможденные, отжимали одежду, снимали душные бушлаты и ждали новых приказов. Режиссер на этот раз не спешил. Он вызвал на берег Андрея и еще одного из актеров — рыжебрового, с веселыми глазами, — и они долго беседовали о чем-то. Затем актеры вернулись на катер, а подсобный рабочий принес и бросил на гальку моток тонкого каната. И все началось сначала.
На этот раз никто не поскользнулся. Зато когда почти все уже были на гальке и по их старомодным, военных лет клешам яростно хлестало море, один из актеров — тот самый, рыжебровый, стал энергично показывать своим товарищам на море. Там, изо всех сил борясь с волной, похрамывая, шел к берегу последний «морячок», скоро его остановила тяжелая, литая волна, потащила назад, и стоявшие на берегу «десантники» бросили ему канат. Тот ухватился, и они сообща стали вытаскивать его на берег…
— Пойдем домой, — услышал Костя возле самого уха, и увидел отца.
— Пойдем… — мгновенно согласился Костя.
Все так легко решилось, и не нужно было ни о чем больше думать и предпринимать. Костя шел с тихой бездумной радостью, с приятной покорностью и жалел обо всем, что случилось.
Он шел молча, а надо бы что-то сказать, потому что отец мог подумать, что он через силу, нехотя идет с ним домой, что сидит в нем упрямство, а не что-то более серьезное, тайное, важное. А в нем давно не было упрямства. И он не знал, какие найти слова, чтоб это высказать, чтоб отец правильно все понял. И словно чувствуя эту его трудность, эту неловкость молчания, отец разбил ее:
— Бедолаги… Еще простудятся, море бы для них подогреть, успокоить бы его и камушки все убрать — еще ногу ушибут… Они бы хотели высадиться на берег совершенно сухими и без единой потери взорвать нефтебазу!
— Не ругай их, — сказал Костя, — ведь только начали, у них столько бывает дублей…
— Пусть поменьше жалеют себя, если взялись… Костя промолчал. Они подошли к дому. У подъезда, словно подстерегая их, сидел Семен Викентьевич. Увидев их, он вежливо оторвался от скамейки и поднес свою костистую руку к синтетической, в дырочках, шляпе.
