– Гули, гули, гули! Что ж ты так расхныкался, Петюня?
– Какой он вам Петюня?! – вдруг возмутился паренёк. – Это я – Петюня! А он – брат мой, Григорий, то есть Гошенька. Гули, гули!
И, провожаемый взглядами потрясённых соседей, Васечкин гордо удалился.
Он яростно качал перед собой коляску с разбушевавшимся младенцем и тихо, но упорно приговаривал: «Спокойно, Петюня! Главное – держать себя в руках!»
То ли в классики они играли, то ли в пинг-понг, то ли ещё во что-то – не в этом дело, но факт в том, что Люда Яблочкина проиграла, а Маша Старцева выиграла, и вот этого-то Люда пережить не могла. Может быть, она успела бы отыграться, но Маша торопилась домой, и Люде ничего другого не оставалось, как до дна испить горечь поражения.
Уныло она брела по улице и сама не заметила, как ноги вынесли её к Машиному дому, подняли на третий этаж и поставили перед Машиной дверью.
Рука сама потянулась к звонку.
Дверь отворилась. На лестницу хлынули весёлые голоса, смех, музыка. Перед Людой стояла в нарядном платье Маша.
– Давай доиграем, а? – угрюмо спросила Яблочкина.
– Ты что! – ахнула Маша. – Я сейчас не могу. Гости у нас.
Дверь захлопнулась.
Яблочкина тупо стояла перед дверью.
Потом начала спускаться по лестнице.
Поздно вечером в квартиру Старцевых опять позвонили.
– Машу можно? – всё так же угрюмо попросила Люда.
Вскоре появилась Маша в ночной рубашке и вытаращила глаза:
– Тебе чего?
– Может, сыграем, а?
– Ты что! – поразилась Маша. – Я уже спать легла!
И опять захлопнулась дверь.
И опять в той же тупиковой задумчивости стояла перед ней Люда. Глаза её уныло шарили по лестничной площадке.
Вдруг она увидела кусок отвалившейся штукатурки. Лицо её приняло осмысленное выражение.
В следующую секунду Яблочкина схватила этот кусок и крупными буквами вывела по свежевыкрашенной стене: «Машка – дура!!!»
Потом она вытерла взмокший от напряжения лоб и со счастливой, облегчённой улыбкой направилась домой.
В 4-м «Б» шёл урок литературы. Сан Саныч рассказывал о детстве Максима Горького. Детство было, конечно, трудное, но класс почему-то внимал тяготам великого пролетарского писателя довольно рассеянно.
Лишь Люда Яблочкина явно сопереживала рассказу. Она то страдальчески морщила лоб, то кусала губы, и это повышенное внимание, надо сказать, приятно волновало учителя. Он уже и рассказывал, собственно, только для неё, глядя вдохновенно в её голубые глаза, на которых чуть ли не наворачивались слёзы, на её взмокший от чрезмерного напряжения лобик.
Наконец рассказ был закончен. Алёша Пешков стал Максимом Горьким.
Люда Яблочкина с облегчением вздохнула и вытерла мокрый лоб.
Сан Саныч улыбнулся. В ответ ему просияла понимающей улыбкой Яблочкина.
Дело в том, что конец рассказа счастливо совпал с концом её истинных мучений – ей всё-таки удалось влезть в новенькие туфли, в которых она собиралась пощеголять на перемене.
И оттого, что мечта её практически уже сбылась и старые туфли валялись под партой, она и улыбалась так радостно.
– Скажи-ка нам, Яблочкина! – обратился к ней Сан Саныч. – Как ты считаешь, какие минуты были самыми счастливыми в детстве Горького?
Люда Яблочкина встала. Улыбка медленно сползла с её лица. Новенькие туфли страшно жали.
Лицо её страдальчески искривилось.
– Ну, что же ты, Яблочкина? – удивлённый её молчанием и видом спросил участливо Сан Саныч.
– Счастливых минут в детстве Горького было немного, – тяжело произнесла Люда, пытаясь устоять на злосчастных туфлях.
Сан Саныч радостно покивал такому началу.
– Это были те минуты, – изнемогая, мужественно продолжала Люда (проклятые туфли словно жгли её ноги!), – когда Горький ходил босой! – на последнем дыхании закончила она и рухнула на парту.
В 1-м «А» шло родительское собрание. Молоденькая Марь Иванна, классная руководительница, только что окончившая педучилище, взволнованно говорила:
– В общем, классом я довольна. Дети очень хорошие. Но просто некоторые не очень пока аккуратные. Вот, например, Валя Ланских. Мало того что она ходит в школу в не очень, извините, целых джинсах…
– Не она, а он! – раздался вдруг голос с задней парты, принадлежавший длинноволосому созданию в очках, свитере и джинсах.
– Простите, – озаботилась Марь Иванна. – Не поняла.
– Не она, а он, – повторило создание.
– Валя Ланских – это он? – растерялась учительница. – Надо же…
– Он! – создание невозмутимо смотрело сквозь дымчатые очки.
– Извините, – заторопилась Марь Иванна, до конца осознав случившееся. – Год только начался, и я ещё не очень хорошо знаю детей… Но у неё такие длинные волосы…
– У него! – возмутилось создание.
– Да, да, конечно, у него. И почему это я решила, что Валя – это она. – Марь Иванна хихикнула, но её никто не поддержал.
Она смолкла, затем решительно набрала в грудь воздуху:
– Если разрешите, я продолжу. Так вот, дело в том, что Валя не очень аккуратный (последний слог она произнесла с усилием), и вы, наверное, вполне могли бы, как старшая сестра…
– Я – не сестра! – окончательно вышло из себя создание.
– А кто же? – оторопела бедная Марь Иванна.
– Я – брат! – создание встало из-за парты. – Вам понятно?
– Понятно, – пролепетала учительница, в ужасе оглядывая класс, и, собравшись с духом, попросила: – Мужчины, встаньте.
«Злоумышленник»
(почти по Чехову)
Инна Андреевна, классный руководитель 4-го «Б», решительной походкой вошла в школьный двор и намётанным взглядом сразу увидела сидящих в тенистом углу двора за небольшим, вкопанным в землю столиком доминошников. Обнаружив среди них знакомые лица своих учеников, Инна Андреевна, не сбавляя темпа, направилась к ним.
– Вот что, Васечкин, – твёрдо сказала она, приблизившись, – перестань играть и отвечай на мои вопросы. Седьмого числа железнодорожный сторож, проходя по линии, застал тебя за отвинчиванием гайки. Вот она, эта гайка!
Инна Андреевна для пущей убедительности извлекла из кармана и продемонстрировала собравшимся внушительных размеров гайку.
– Так ли это было? – строго спросила она.
– Чего? – удивился Васечкин, лихо забивая «козла».
– Ты это своё «чего» брось! – рассердилась Инна Андреевна. – И отвечай на вопрос. Зачем ты отвинчивал гайку?
– Была бы не нужна, не отвинчивал бы, – невозмутимо заметил Васечкин, не отрываясь при этом от игры.
– Для чего же тебе понадобилась гайка? – взмолилась Инна Андреевна, неожиданно почувствовавшая, что весь её пыл куда-то улетучился.
– Мы их сдаём, – сжалился Васечкин и смачно шлёпнул очередную костяшку об стол.
– Куда сдаёте? – поразилась Инна Андреевна.
– Знамо куда, в металлолом, – усмехнулся Васечкин.
– Но для металлолома ты мог бы взять кастрюлю какую-нибудь ржавую, корыто, да гвоздик, наконец! – воскликнула потрясённая услышанным руководительница.
– Корыто на дороге не валяется, – терпеливо объяснил ей Васечкин, по-прежнему не отвлекаясь от игры. – А гвоздик… что, гвоздик? Тьфу! Лучше гайки не найти. Тяжёлая, и дыра есть! – резонно заключил он.
– Неужели ты, Васечкин, не понимаешь, к чему ведёт это отвинчивание? – всё больше уставая от этого разговора, спросила Инна Андреевна. – Отчего, по-твоему, происходит крушение поездов?
– Уж сколько лет всем классом отвинчиваем – и хоть бы что! – возмутился Васечкин, наконец отрываясь от домино. – А тут крушение, скажете тоже!
– Говорят, у тебя есть ещё одна гайка! – всё ещё не сдавалась учительница. – Эту ты в каком месте отвинтил и когда?
– Эту не я отвинтил, эту мне Петров дал, – доверительно сообщил Васечкин, кивая на просиявшего при этом Петрова. – А если вы вот про эту, – при этих словах Васечкин извлёк из кармана здоровенную ржавую гайку, – то эту мы вместе с Митрофановым вывинтили из 4-го «А». Они по металлолому здорово отстали. Им этих гаек много требуется, штук сорок, не меньше!
– Ты что, Васечкин? – прошептала ошеломлённая Инна Андреевна. – Завтра приведёшь в школу родителей! – сказала она, беря себя в руки.
– Чего? – в свою очередь поразился Васечкин.
– Родителей, говорю, приведёшь! – твёрдо повторила Инна Андреевна.
– За что это? – возмутился Васечкин. – Было бы за что, привёл бы. А то так, за здорово живёшь. И не курил, кажись, и не дрался! А если вы насчёт успеваемости сомневаетесь, то не верьте старосте. Нас два друга, вон Петров Василий и я, стало быть, Пётр Васечкин!..
