как-то странно дернулся. За момент до этого я заметил, как что-то белое промелькнуло в воздухе. Старкевич выстрелил в него из резинки туго скрученной бумажкой и угодил прямо в шею.
— Что там еще? — спросил учитель.
— Кто-то выстрелил в меня, — жалобно протянул Арский, показывая поднятую бумажку. — У Коваля есть рогатка, пан учитель…
— Коваль, ты стрелял? — спросил полонист.
— Я. — Витек с готовностью поднялся.
Я не мог прийти в себя от изумления: я ведь точно видел, что он не стрелял. В тот же момент встал Старкевич.
— Это я выстрелил, пан учитель.
— Неправда. Я. — Меринг даже показал полонисту свою резинку.
— Я…
— Я…
Ус нахмурился, но было видно, что он с трудом сдерживает улыбку.
— Всем немедленно сдать резинки, — приказал полонист неестественно суровым голосом. — Кладите их сюда, на кафедру.
Ребята послушно потянулись к кафедре, складывая в кучу узкие, вырезанные из немецких противогазов полоски резины. Ус скатал их плотным комом и сунул в карман.
— Чтобы я больше не видел ничего подобного, — произнес он уже привычным тоном и потянулся за следующей тетрадью. — Бубалло, пора бы тебе уже запомнить, что слово «редко» пишется через «д». Три. Барциковская — четыре. Флюковская — четыре.
Наконец пришел мой черед. Я затаил дыхание. Ус раскрыл тетрадь и быстро перелистал.
— Лазанек, — сказал он, — мне очень понравилась твоя работа. Сочинение написано искренне, без претензий и на этот раз без орфографических ошибок. Ставлю тебе пятерку.
Я покраснел, как девчонка, и, стараясь не глядеть по сторонам, направился к кафедре за тетрадью. Шир получил тройку с минусом: его тетрадь пестрела красными пометками. На мою пятерку он уставился с выражением тупой зависти.
Перемена. Коваль сразу же подошел к Арскому и, ухватив за плечо, заставил подняться с места. Арский скорчил жалобную рожу, как бы собираясь разреветься.
— Чего цепляешься?..
— Я не цепляюсь, — мрачно возразил Коваль. — А ты знаешь, что такое темная?
Арский что-то бормотал, безрезультатно пытаясь высвободить руку.
— Темная — это когда лупят по-настоящему, — объяснял ему тем временем Коваль. — Доносчиков бьют. Улавливаешь?
— Пусти, больно… — хныкал Арский.
— Улавливаешь? — повторил вопрос Коваль. Лицо его странно побелело, а брови сошлись у переносицы.
— Улавливаю, — простонал Арский.
Коваль отпустил наконец его руку, а свои мощные кулаки поглубже спрятал в карманы.
— Не нравишься ты мне, — процедил он сквозь зубы. — Потому что ты трус и доносчик. Так или нет? Прав я?
Арский молчал.
— Говори. Прав я или нет?
— Прав… — почти шепотом согласился Арский.
Коваль пренебрежительно передернул плечами и отошел своей раскачивающейся походкой. Арский оглядел класс, как бы ища поддержки или сочувствия. Но никто на него не смотрел. Даже Грозд, который часто списывал у него задачи и, как казалось, дружил с ним, не только отвернулся, а даже залез под парту, делая вид, будто разыскивает что-то на полу.
Выйдя из класса, я отправился в библиотеку, где мне предстояло важное дело. Там я для отвода глаз попросил «Сказки» Красицкого. Библиотекарь вручил мне переплетенный в серую парусину том и тут же скрылся в темном лабиринте книжных полок. Мне только этого и было нужно. Я проскользнул к железной дверце и осторожно засунул в замочную скважину заблаговременно вытащенное из подушки крохотное перышко. Оно почти целиком скрылось в скважине. Разглядеть его снаружи непосвященному было невозможно.
Проделав все это, я на цыпочках удалился из библиотеки.
Дверь открыла женщина с гладко зачесанными волосами в простом темном платье.
— Май болеет, — сказала она. — А ты — Мацей Лазанек. Я угадала?
Я кивнул. У женщины было озабоченное лицо с темными кругами под глазами. Она печально улыбнулась мне.
— Заходи, Мацек, сын очень обрадуется тебе. У него высокая температура, но это не заразно. Скорее всего — опять воспаление легких.
На цыпочках я вошел в пропахшую лекарствами комнату.
Май лежал на боку с закрытыми глазами. Мои шаги он все же расслышал; веки, дрогнув, поднялись, и он сделал попытку улыбнуться мне.
— Мацек… Здорово, что ты пришел.
Лоб его покрывали капельки пота, на щеках проступал лихорадочный румянец, казалось, что он только что был занят какой-то изнурительной работой и прилег совершенно обессиленный. На столике рядом с постелью стояло несколько темных бутылочек и стакан с недопитым чаем.
— Как это случилось?
— Выбежал во двор в одной рубашке. Всего-то на одну минутку. Но организм у меня слабый, вот и…
— Чепуха! — с деланным пренебрежением воскликнул я. — Через день-другой ты будешь здоров как бык.
— Едва ли, — прошептал Май. — В груди колет, и голова как-то паршиво гудит… Неважны мои дела, Мацек. Доктор чуть ли не целый час прослушивал меня и так и эдак, а потом уговаривал маму отправить меня в больницу. Но мама не согласилась.
— И правильно сделала, — сказал я, изо всех сил стараясь улыбаться. — Врачи вообще любят все преувеличивать. Появилась у меня как-то сыпь, так доктор сразу объявил, что у меня тиф, а сыпь через два дня бесследно исчезла.
Историю с доктором и сыпью я придумал с ходу, чтобы утешить Мая, и, кажется, мне это удалось. Он немного повеселел и даже подпер голову рукой.
— Может, ты и прав, — сказал он. — Хотелось бы поскорее выздороветь, терпеть не могу валяться в постели. Ну, что слышно в школе?
— От пана Берентовича тебе привет и пожелания скорейшего выздоровления. Я спрашивал его, не отыскался ли ключ.
— Ну?
— Нет, он не нашел его. Но зато разъяснилась история с этими таинственными шагами, помнишь? Оказалось, что ничего таинственного — просто ходил Шульц. У него квартира при школе, и он иногда поздно возвращается к себе.
— Учитель Шульц, — задумчиво протянул Май, опуская голову на подушку. — Никакой загадки…
— С ним я тоже разговаривал. — Я пододвинул стул к самой кровати. — Он знает, что мы интересуемся подземельями, ему Берентович сказал. Шульц считает, что сторож просто забыл, куда засунул ключ, и что он наверняка отыщется при первой же уборке. Шульц поддерживает
