Снова выступил Башлаенко.
— Морочит, гад, — сказал он. — Какой там, к лешему, арсенал. Ну, десять пушек, ну, двадцать! Не справиться нам с этим? Это Устинов думает, что не справиться. Напугался он очень. Он, товарищи, военкомом был в Полянске. Он должен был биться до последнего. А он испугался, сбег. А теперь нас учить является. Да мы наперед тебя все знаем.
— Закомиссарился, дьявол! — крикнул тот же озорной высокий голос.
— Что верно, то верно, — сказал Башлаенко. — Па-садили мы их на свою голову, комиссаров-то этих. Куда ни плюнь, — все комиссар. В баню придешь помыться — и то комиссар — сидит, вшей считает. И смех, и грех, ей-богу. А Полянск-то мы возьмем в два счета. Почище форты брали. А не хотите — леший с вами, уйдем. Не наше это дело. Мы на фронт шли. Просили нас пособить. Мы сказали: «можно». А стоять тут мы не обязаны.
Снова заговорил Устинов:
— Тут нас Башлаенко винит, почему мы город сдали. А почему сдали? А потому, что все наличные силы отправили на фронт. Город оголили. Это была наша ошибка — и мы за нее ответим. Знаю. Но в трусости нас винить нечего. Не ты один, Башлаенко, форты брал. Гляди, чорт! — Устинов высоко поднял левую руку — на руке не хватало трех пальцев. — Это мне память от Колчака.
— Слыхали! — крикнул тот же голос.
На пенек не спеша взобрался Круглов, в своем прорезиненном пальто. Он внимательно, исподлобья оглядел толпу, почесал бородку, откашлялся в кулак и заговорил. Говорил он тихо, а слышно было всем.
— Кричишь, Башлаенко? — сказал он. — Кричи, кричи. Може, полегчает, а то давай вместе покричим. Кто кого? Ну! — Круглов посмотрел на Башлаенко, но тот выжидательно молчал. — Молчишь? Ну, ладно, помолчи. Дай мне сказать. Я тебя старше, — Круглов неторопливо откашлялся. — Я тебя, Башлаенко, знаю, — откашлявшись, проговорил он. — Я тебя уже встречал. Может, помнишь? В Екатеринодаре. Ну, вот. Скажу я про тебя так: боец ты хороший, верный боец, а смутьян, горлодер. Тогда-то, в прошлом-то году, это, может, и годилось. Время такое было. Митинговали. Мы митинговали, а нас били. Сперва — немцы. Потом — белые. Они по нам палят, а мы митингуем. А только время это прошло. Запомни, Башлаенко, заруби себе на носу: время митингования на фронте прошло. Теперь, брат, одно знай: повиноваться. Мы теперь бьемся организованно, и потому-то не нас бьют, а мы бьем. А что есть организация на фронте? Штаб. Штаб полка. Штаб дивизии. Штаб армии. Неладно что в штабе полка — доложи в штаб дивизии. Там разберутся. Не бойсь. Не генералы — свои сидят, свой брат. А приказ исполняй. Сказано ждать — жди. Дисциплины не знаешь? А уйти — не уйдешь. Врешь. Это, дорогой друг, будет контр-революция. За это по головке-то не погладят. Сам знаешь.
Круглов снова откашлялся, незаметно наблюдая толпу. Толпа жалась и молчала.
— Ты не ори. Ты в суть дела смотри, — заговорил Круглов опять. — А суть-то, товарищи, вот она: подымут, к примеру, два человека дубину в тридцать пудов. Что будет? Надорвутся. Покалечатся. А пятеро подняли — и не видно как. Так и тут: сейчас если штурмовать — народу положим гибель, а возьмем ли город — еще бабка надвое гадала. А подождем если бронепоезда…
Бах! — ударило вдруг где-то за городом и покатилось эхом по полям и холмам.
— Погоди, Фома, — примирительно сказал Башлаенко. — Послухай.
Бах! — ударило еще раз. И стало ясно: стреляют с вокзала по городу.
— Ух ты! — крикнул Башлаенко. — Бронепоезд!
Устинов махом взлетел на копя.
— Бойцы! Командиры! По местам!
Глава десятая
Бой на Осьме
Так начался бой за Полянск.
В два часа дня в бой вступила пехота. Наступление повели сразу с трех сторон. На «дачи» — так называлось западное предместье — наступали партизаны. С юга — лобовым ударом на мост — шли регулярные красноармейские частя — прибывшие на подмогу гарнизоны соседних городов. Левее их матросы и железнодорожники атаковали «низ», стараясь отрезать его от центра. Но белые предвидели этот ход. В течение ночи, мобилизовав население, они обвели «низ» двумя рядами окопов и засели там плотно. Матросов они встретили таким огнем, что те откатились, залегли, окопались. На попа их, дармоедов, не возьмешь! Чорта!
Успешнее шло дело у партизан. Без единого выстрела они подошли к «дачам». И тут наткнулись на небольшой отряд студентов. Студентов опрокинули и погнали. Но на помощь студентам спешили купцы-дружинники, а с ними были пулеметчики-офицеры. Партизаны потеснились, но не ушли. Они послали в штаб вестового: даешь подкрепление, а то «дачи» не удержать. Штаб ответил: «Направляем второй конный. Держитесь!»
Но решающим был бой у моста. Если бы красным удалось захватить мост, «низ» оказался бы меж двух огней: спереди — матросы, сзади — красноармейские части. Этого белые допустить не могли. Мост надо было удержать «во что бы то ни стало». На, худой конец — взорвать. Красным же «во что бы то ни стало» мост надо было взять. Три раза атаковали мост — и никак, ни в какую.
Тогда, уже под вечер, решились на смелый, отчаянный шаг. После усиленной артиллерийской подготовки в четвертый раз повели наступление на мост. А тем временем к городскому берегу, на полкилометра выше моста, подошли дубровцы на утлом своем суденышке. Белые их заметили поздно, когда те уже высадились. Дубровцы окопались на берегу и засели ждать ночи. Их было мало. Приходилось ждать подмоги. Подмогу же могли переправить только к ночи.
А бронепоезд маневрировал по путям и громил город. Суворовская площадь, где, по сведениям, помещался штаб обороны, уже горела. Тогда бронепоезд неторопливо и с толком принялся за Сенную.
Ирмэ лежал на склоне холма и смотрел на бой. Там, где он лежал, было тихо. Отряд Герша стоял в резерве, его пока не трогали. Ночью предполагалось перекинуть его к дубровцам. Ирмэ видел, как цепи красных, то припадая к земле, то подымаясь, то опять залегая, наступали в который раз на мост. Над ними с сухим треском рвалась шрапнель. Дальше — над городом — стоял дым, густой, как деготь. Город горел, а с вокзала раз за разом ухал бронепоезд.
«А правда, — подумал Ирмэ, — бронепоезд — большое дело».
Когда настала ночь и по небу протянулись длинные лучи прожекторов, к Ирмэ подошел Иоганн. Ирмэ удивился. С той ночи, как он стрелял в Степу, — было это третьего дня, а казалось — год, — Иоганн его обходил, не замечал, будто не было его в отряде. А тут сам подошел, далее заговорил.
— Мы пойдем в город, — сказал он. — Пора.
Ирмэ вскочил. Ого! Значит, не забыл Герш вчерашнего.
— Пошли! — сказал он.
Они спустились и пошли берегом. Шло их пятеро: Иоганн, Ирмэ, Иолэ Кузнецов и два парня, из тех, что пристали у хуторов за Ипатовкой. Шли долго в темноте, в тишине. Где-то позади ухали пушки, шарили прожекторы, люди бежали, стреляли, падали, а на реке было тихо. Только слабый отблеск далекого пожара отсвечивал в черной воде.
Вдруг — совсем близко — просвистела пуля, — стреляли с городского берега.
— Лечь! — шопотом приказал Иоганн.
Больше не стреляли. Должно быть, это была случайная, шальная пуля. Но Иоганн долго не разрешал подняться и двинуться дальше.
— На нас задача ответственная, — сердито сказал он Ирмэ. — Мы не имеем право рисковать и показать себя храбрыми.
Ирмэ понял, о чем речь. «Ладно, очкастая твоя душа, с той-то ночи и я поумнел!»
Он шел, зорко всматриваясь в темь — нет ли плота? Он не помнил: вытащил он его на берег, или оставил так. Худо, если плот снесло. Еще хуже, если заметили его белые и угнали на свою сторону.
— Стой! — сказал Иоганн. — Что это?
Это был плот. Но на плоту лежал человек. Человек был один. Он лежал и тихонько выл, скулил по-бабьи.
Ирмэ вскинул винтовку.
— Кто?
Слабый, прерывистый голос чуть слышно ответил:
— Я, — сказал голос. — Андрон!
— Какой Андрон? Ты чего тут?
— Раненый я.
— Да чего сюда-то забрался?
— Не знаю я, товарищ милой, — сказал голос. — Я вчера в беспамятстве был. Как меня тронуло, так я пошел и не знаю сам куда. А дошел до этого места и свалился.
— А куда тебя тронуло?
— В руку. И потом в голове больно. Вроде кто шилом в ухе сверлит. Дуже больно.
— Так, — тихо сказал Ирмэ. — Как же с ним быть-то?
— А я его доставлю до наших, — предложил Иолэ. — Мужик-то, видать, жидкий. Враз снесу — и назад.
— Хорошо, — сказал Иоганн. — Неси.
— Только уж вы, братцы, погодите, — сказал кузнец. — Я враз.
Он сгреб раненого в охапку и понес. Тот застонал.
— Тихо, земляк, тихо, — сказал Иолэ. — Ты меня, земляк, не расстраивай, а то я заплакать могу. Понял?
— Понял, — прошептал мужик.
Началась переправа на городской берег. Первыми перебрались Ирмэ и Иоганн — плот умещал только двоих. Потом Ирмэ вернулся за одним из парней. Этот, высадив Ирмэ, поплыл за товарищами. В это время показался Иолэ, запыхавшийся и веселый.
