Началась переправа на городской берег. Первыми перебрались Ирмэ и Иоганн — плот умещал только двоих. Потом Ирмэ вернулся за одним из парней. Этот, высадив Ирмэ, поплыл за товарищами. В это время показался Иолэ, запыхавшийся и веселый.
— Снес, — доложил он — В лазарет сдал. Теперь вези.
На городском берегу было безлюдно, тихо. Белые не позаботились даже часового тут поставить. Чего? Берег высокий, почти отвесный. Кто сюда полезет? Правда, у собора стояли пулеметы, даже шестидюймовка. Да это на тот случай, если бой перейдет на улицу.
Иоганн оставил всех на берегу, внизу. «Не шуметь, — сказал он, — лежать, как мертвый». А сам отправился в разведку. Сначала слышно было, как он пыхтит, карабкаясь в гору. Потом — осторожные его шаги. Потом — его не стало слышно.
Прошло много времени. Может быть, час. Иоганн не возвращался. Было тихо.
Вдруг — где-то близко — раздался страшной силы взрыв. В небо метнулся огромный пламень, осветив на миг реку, берег, собор. И сразу — со всех сторон — открылась стрельба. Должно быть, красные взорвали арсенал и пробились в город.
Голос Иоганна, не шопотом — громкий голос, — звал всех наверх. «Шнель! — кричал он. — Живо!» Ирмэ вскарабкался на гору и увидел, что площадь перед собором пуста, ни пулеметчиков, ни прислуги — ни души.
— Они бежали, — сказал Иоганн. — Я за ними смотрел. Они услыхали взрыв и бежали.
Бежали не один пулеметчики — бежал весь город. Это было не отступление — именно бегство, паника, разгром. Улицы полны были народу. Верховые, пешие, офицеры, студенты, купцы-дружинники, — все смешалось, все бежало. Красные, взяли мост и с боем подвигались вверх по Благовещенской. С «дач» напирали партизаны.
— Ого! — крикнул Ирмэ и кинулся на улицу, но Иоганн его остановил:
— Куда? Еще стрелять надо!
Он сел у пулемета, не спеша навел его на толпу и, прищурясь, открыл огонь. Толпа с криком метнулась от собора. Несколько человек офицеров, обнажив сабли, кинулись к собору, на пулемет. Их встретили ручной гранатой. Один упал. Остальные — попятились.
Ирмэ стоял на паперти собора и видел весь город. Да, дело к концу. Ясно. Вон, с юга подходят красноармейские части, с запада напирают партизаны, с «низа» подступают матросы. Центр зажат в кольце, горит. По освещенным улицам мечется одичалая толпа. И близко где-то гулко ухает: «ух-ты!» Арсенал, что ли?
А Иоганн, скрючившись, сидел у пулемета и стрелял, и все больше пустела площадь перед собором.
Вдруг на пустой площади показались редкие цепи красных. Они шли осторожно, пригибаясь к земле. Иоганн бросил пулемет, кинулся навстречу.
— Сюда, товарищи! — кричал он. — Сюда!
Ирмэ — впервые в этот вечер — вдруг вспомнил о Неахе. Как с ним? Хорошо бы найти ребят, — Хаче, Алтера. Или Башлаенко.
— Сбегаю я на часок в отряд, а? — Сказал он Иоганну. — Я враз, знаешь.
— Иди, — сказал Иоганн. — Но скоро назад.
— Долго ли? — сказал Ирмэ. — Раз-два!
И, сбегая по ступенькам, крикнул весело, как когда-то в Рядах:
— Одна нога — здесь, другая — там. Гоп!
Стрельба не утихала. Где-то на каких-то улицах еще налили. Бой затухал и палили больше в воздух — страху ради, буржуев попугать. «Низ», набережные, почти все центры были уже заняты красными. По Благовещенской проходили красноармейские части, направляясь к казармам, расположенным в районе «дач». На углах, на перекрестках, у моста — стояли патрули, проверяли у прохожих документы, подозрительных задерживали. Но над балконом совета еще трепыхался трехцветный флаг, — пускай его, возиться некогда!
Ирмэ дошел до моста и остановился. Ляд его знает, куда тут повернуть, где он, отряд-то? Будто думали его перекинуть к дубровцам. Но к дубровцам Ирмэ не пропустили — берег был оцеплен, тушили арсенал. Ирмэ стоял, смотрел по сторонам — не попадется ли кто знакомый. И точно: навстречу брел Игнат.
— Игнат! — окликнул его Ирмэ. — Где наши, не знаешь?
— Как не знать, — сказал Игнат. — На «низу». Нас, видишь ли, двинули к матросам, на подспорье, то есть, а то им, понимаешь, одним-то окопы было не взять. Народу положили — гурт, а окопы…
Ирмэ не дослушал, махнул рукой и побежал на «низ». Первый, кого он увидел, был Алтер. Он сидел на крылечке одноэтажного какого-то дома — бинтовал левую свою ногу. Нога была в крови.
— Хорошо, рыжий, что п-пришел, — сказал он, — тут Неах.
— Где?
— Тут, — Алтер кивнул в сторону двери.
Ирмэ вскочил на крыльцо, рванул дверь, вошел. За ним, негромко охая, заковылял Алтер.
В маленькой комнате, слабо освещенной керосиновой лампой, спиной к двери на табурете сидела женщина и кормила грудью ребенка. Другой ребенок, мальчик лет шести, примостился у ее ног, на полу. Зажав между зубами палец, он упорно и тупо смотрел в угол. Там, в углу, на соломенной подстилке лежал Неах. Он лежал прямой, длинный, в забрызганных грязью матросских штанах, босой. Нос его побелел, обострился, рот был открыт, глаза — закрыты. На щеках пробивалась черная бородка.
Неах был мертв.
У его изголовья, как часовой, стоял Хаче, сумрачный и тяжелый, в башлыке и в больших сапогах. Шапку он держал в руке. Ирмэ — почему-то на цыпочках — подошел, стал рядом. Хаче оглянулся, но ничего не сказал. Ирмэ тоже молчал.
Значит, так. Убили Неаха. Вот он лежит, прямой и длинный. Какой длинный, однако! Ирмэ стиснул зубы. Нельзя плакать. А щемит. Эх, ты!
— Нашел-то его Башлаенко, — прошептал сзади Алтер.
— Где?
— Тут близко.
За окном по узкой улице с грохотом проезжала обозная тележка. Сипловатый голос возницы весело кому-то крикнул: «Сторонись, старая, зашибу!» Пронзительно заплакал ребенок — женщина встала, чтоб оправить фитиль: лампа чадила. Потом женщина вернулась на место, — ребенок затих, только довольно посапывал. Слышалась отдаленная беспорядочная стрельба.
Хаче так же молчаливо отошел и сел на подоконник. Подоконник был низкий, у самого пола. Скрутил цигарку, закурил. Шапку, чтоб не мешала, он нахлобучил на колено.
Ирмэ стоял, смотрел на Неаха и, осторожно почесывая подбородок, думал. Так. Вот и убили Неаха. Пять лет пропадал. Встретились. И на другой день — на тебе — убили. Убили-таки, гады!
— Да-а, — Алтер вздохнул. — А помнишь, к-как мы с ним по огородам-то р-рыскали?
Да. Было. Раз вот забрались они на огород к Айзику Черняку, а там — Степа. Бежали тогда без оглядки до самого до моста. А потом, на площади, брандмейстер, Мейлех, — он теперь где-то на деникинском, — кричал: «По домам! Шагом арш!»
А перед самой войной плыли они как-то с Неахом на плоту по Мерее. Вдруг Монька с берега: «Причаливай, босяки!» Где-то он тут, Монька. Верно, сцапали его наши. Гадипа!
— А сторожки? — сказал Алтер.
«Еще бы! Ночь теплая, тихая. Шляндаешь по улицам, руки в карманах, ногами пыль загребаешь и свистишь. На все Ряды. А Бенче-хромой бегает по дому, свечу ищет «по случаю именин его величества».
Ирмэ устал стоять. Он придвинул к окну табурет. Сел.
— А Нохема-то помнишь?
— Ну, как не помнить? Ведь это же все совсем недавно. Лет пять-шесть. Однако, и время же было! Оно конечно — и бобы, и плоты, и сторожки. А все же — до чего подлое было время! Он-то, Ирмэ, еще туда-сюда. Меер тогда был здоровый и работал, как вол. А вот ему, Неаху, каково-то было? Батька, Нохем, больной, чахоточный. Неаха лупит. Гутэ лупит, а Гутэ визжит на все Ряды. И холодно. И голодно. Работы нет. Откуда? Вокруг в деревнях мужики едят кору с мякиной. Не до сапог нм. Ну, жисть была!
Ирмэ вспомнил вчерашний свой разговор с Неахом. «Улицу Сапожников, чортову канаву, — говорил Неах, — срыть или спалить. Какая это улица? Гроб. Могила».
— Верно. Срыть или спалить, чтоб места того не найти, где она стояла!
— Уж это так! — сказал Ирмэ вслух.
Хаче зашевелился на своем подоконнике.
— Что — так?
— Кончаются, говорю, Ряды, — тихо сказал Ирмэ.
— Да, — задумчиво проговорил Хаче. — Это верно. И чорт с ними. Жалеть нечего.
— Жалеть нечего, — подтвердил и Алтер.
Ирмэ вспомнил:
«…а на «ваху», за Мереей, построить новые Ряды. Дома чтоб большие, светлые. Зимой дров давать сколько хоть — на, топи. И хлеба сколько хошь — ешь-объедайся Жри, леший. А ведь будет это, рыжий, знаешь».
Эх ты. Неах, Неах! Рано ты погиб! Рано ты погиб, товарищ!
Скрипнула дверь, и в комнату вошел Башлаенко. Ирмэ посмотрел и сразу его даже не узнал. Не тот это. Башлаенко, который вчера горло драл на митинге. Тот — скандалист, буян. А этот — тихий. Вот он снял шапку и стоит как виноватый. Даже усы, казацкие его усы, — и не глядят сокрушенно как-то, висят двумя сосульками. Он мнется на месте, часто моргает и всей пятерней скребет затылок.
— Эх! — проговорил он наконец. — Загубили у меня хлопца! — Помолчал и опять, тихо, так тихо, что Ирмэ с трудом расслышал: — Загубили у меня хлопца, дьяволы! Эх!
