И однако же нельзя всё валить на учителей, на родителей. Ведь человек, в конце концов, не кусок пластилина — что захотят из него, то и слепят. Человек сам за что-то должен отвечать. Ни Лёня, бессердечный добряк, ни родители, никто не будет держать ответ перед её совестью, а только она одна.
И Стелла не произнесла ни слова.
Была ей и награда за это её терпение. Думая своё, она почти не услышала предназначавшихся ей упрёков и криков, а только один… шум. Что-то вроде бормашины за стеной: неприятно, конечно, однако лично твоих зубов не касается.
Такое вот немного туповатое утешение.
…Родители и Ваня сидели за пятичасовым чаем. Обычно это было воскресным времяпрепровождением. Но сегодня на работу никто не собирался и… надо же с чего-то начинать семейную жизнь.
— Стелла, ты идёшь?
Стелла покачала головой. Она только что надела свитер через голову и стояла такая милая, такая растрёпанная, что матери невольно захотелось улыбнуться и простить её. И даже, быть может, самой попросить прощения. Но вспомнила, какую боль она пережила из-за дочери. И сдержала улыбку. И не спросила, что за сборы, куда. Повернулась и ушла, даже не пожав плечами. Ничего-ничего, пусть как следует прочувствует!
Среди разных сортов горя есть такой особый сорт — горе людей, добившихся своего. За каждую победу, так или иначе, расплачиваешься куском души, и в чём-то поступаешься благородством (а что делать — борьба), и на какое-то время забываешь о доброте (а что делать — побеждает кто-то один). Ты думаешь: не для себя же стараюсь, для других (для Вани, например). Но те, для кого ты стараешься, возьмут немного погодя твою победу, рассмотрят её со всех сторон. «Что-то дурно, — скажут, — она попахивает!» Так ей, наверное, когда-нибудь скажет Ваня.
И когда-нибудь побеждённая Нина скажет ей: «Ну вот мы сошлись — твоей милостью. А любви нет!» Что Стелле сделать? Пожать плечами? Нет. Она будет молчать, опустив глаза. «А может, мы и без твоей помощи сошлись бы. И совсем иначе!»
Она задержалась в прихожей, глядя на то, как Горины плащ и шляпа висят рядом с Нининым пальто. Уже повернула замок — и услышала из кухни: «Георгий, будь любезен, передай мне варенье». Словно это не Стелла, словно это пустой ветер хлопнул дверью.
Ей было очень грустно, и, чтобы с этой грустью сразу не выходить на улицу, она пошла пешком, не вызывая лифта. Даже когда уже вышла, она всё надеялась, что её окликнут и вернут. Она бы вернулась! Но никто не окликал.
Холод ударил, ветер тут же подхватил её, да не в силах был унести, а то бы унёс! И она услышала всю свою невиновность, всю свою бедную скромную невиновность. Она почувствовала себя Золушкой, но которую даже и не подумали пригласить на бал. А потом опомнятся: «Господи! Да как же это?! Да ведь она…» А Золушки-то уж нет как нет!
Но чувствовала она и свою виноватость, жадность — лишь бы добиться, хоть из глотки вырвать… И все шарахаются в стороны: «Вон она идёт. Осторожнее!»
И снова невиновность.
И снова вина!
Куда же ей было сейчас спастись?.. Не знаю, как в других городах, а москвич, когда поймает его одиночество, идёт в метро. Тут всегда люди, и в то же время ты совершенно сам с собой. И в то же время куда-то идёшь, двигаешься, будто у тебя дело.
Стеллу, дочь, внучку, правнучку москвичей, тоже потянуло в метро. От своего родного Парка культуры она поехала по Кольцевой линии. Здесь станции все нарядные. Вылезла на Таганской. Мне, например, она кажется особенно какой-то праздничной. И Стелле тоже она казалась такой. Вся светлая, по стенам барельефы. И народищу! Кольцевая вообще загруженная линия, а тут ещё две пересадки — в самые рабочие, в самые, может быть, большие, районы Москвы: к Заставе Ильича и в Текстильщики, на Ждановскую.
Когда едешь на троллейбусе или идёшь по московским улицам пешком, как-то странно думать, что ещё половина народа невидимо летит сейчас под землёй. А ведь это так!
Всё меняется кругом, а уж в нашем городе тем более. Улицы за десять лет становятся неузнаваемы. Приходишь в переулок своего детства — господи боже мой! Дома все до одного новые. А на месте того угла под старым деревом, где ты когда-то отвоёвывал десять копеек на мороженое в запрещённую игру «расшибалку», на этом месте теперь устроен теннисный корт.
А вот московское метро всё то же. Нет, что-то, конечно, меняется, но общий облик подземного города неизменен, как неизменен, скажем, общий облик Зимнего Дворца в Ленинграде или там… египетских пирамид.
Метро это действительно очень и очень московская вещь. Быть может, сейчас она самая московская!
Приезжие путаются в нём, как в лесу. А сами мы — никогда. Любой москвич более-менее сознательного возраста подробно растолкует вам, что и как… Это уж у нас в крови!
— Девочка, как проехать на Комсомольскую?
От Таганки до Комсомольской это проще всего: сел, безо всяких пересадок, через одну выходи! Стелла так и объяснила той милой пожилой женщине с тяжёлым чемоданом в руках.
Подошёл поезд, женщина улыбнулась и уехала. Подошёл следующий поезд — Стелла поднялась с лавочки, на которой до того сидела неизвестно сколько времени. Вошла в шипящие двери вагона. На станции Комсомольская снова увидела ту женщину. Она растерянно читала висящую под потолком стеклянную вывеску, руки тянул пудовый чемодан. На Комсомольской не мудрено растеряться: три выхода на три разных вокзала да ещё плюс две пересадки.
Стелла тронула её за рукав. Женщина виновато улыбнулась:
— Мне на Ярославский… Не разберу.
— Пойдёмте, — сказала Стелла. — Мне тоже на Ярославский.
— Не приехали к вам на встречу? — сочувственно спросила женщина. — Зря только прождали?..
Вот тебя и назвали на «вы» — начинается старший возраст.
— А двадцать пятый путь, это где же такой будет?
— Пойдёмте… — С Ярославского их дача, всё знакомое!
С отдыхом женщина дотащила чемодан до поезда, который через двадцать минут уходил на станцию Наушки. Это очень и очень далеко где-то. На самой границе с Китаем! А ведь только что она в метро стояла, на Таганке. Стелла оказалась последней москвичкой, которая помогла ей, помахала на прощание рукой.
И вот уже шла обратно вдоль поезда, хотелось ещё кому-то помочь. Но никто больше не обращал внимания на девочку двенадцати с небольшим лет. Распустившееся было настроение опять стало бледнеть и чахнуть. Сама не зная зачем, она вошла в здание Ярославского вокзала.
Если взять небольшую деревеньку в две-три улицы и накрыть её стеклянным аквариумом — таким, чтобы осталось место коровам погулять, и мальчишкам в лапту побегать, и хозяйкам кусок речки — бельё прополоскать, и печному дыму свободы — на небеса подняться… если представить себе такой аквариум из толстого, как броня, стекла, то вот это по огромности, по прозрачности, по количеству кубических метров воздуха и будет как раз зданием Ярославского вокзала. На крыше его одно время хотели устроить вертолётную станцию. Но воздержались: и без того шумно!
Стелла медленно пробиралась среди огромного скопища сидящего, полулежащего, дремлющего народа. Это ни на что не похоже, а только само на себя — огромное скопище ждущего на вокзале народа. И Стелла двигалась среди этой трудно шевелящейся массы еле заметной крохотной точкой. Куда она шла, не страшно ли было ей?.. Но вот остановилась, высмотрев свободное местечко. Села.
Несколько времени народ вокруг видел её. Затем, незаметно и быстро, между нею и другими стали вырастать словно бы потайные стены. Здесь каждый был отделён такими стенами. И потому один спокойно спал, другой ел яблоко с булкой, третий скорбными глазами рассматривал продравшийся сапог. Только Стелла продолжала всё замечать — новенькая.
Сдвинув две скамейки, сидело человек десять цыган. Уж они-то умели находиться в дороге, ожидать. Они выглядели спокойнее и привлекательнее всех. Мужчины с достоинством беседовали. Старая цыганка медленно курила папиросу, но никто не говорил ей ни слова. Она так спокойно курила, что было совершенно ясно: ну подумаешь — одна папироса на такое огромное пространство, ничего не случится!
По проходу бегали с криком и смехом мальчишка и девчонка лет пяти-шести, наверное, внуки этой старой цыганки, потому что она на них время от времени поглядывала. Ребята визжали, девочка то и дело шлёпалась на пол. А пол на вокзалах, хоть и выложен белой плиткой, никак не назовёшь чистым.
При этом взрослые продолжали сидеть своим… ну, «табором», что ли. Не делали ребятам никаких замечаний. Они разрешали своим ребятам, разрешали им… быть свободными!
И подумалось Стелле, вот бы подойти сейчас к старой цыганке, — кажется, она там главная: «Возьмите меня с собой…»
Но не подумала об этой мечте и двух секунд — настолько она была несбыточная. Да и ненужная Стелле…
