По арифметике я вытянул на «хорошо», и этого с меня было предостаточно: я не без коварства смотрел вслед выезжающей со двора повозке.
А потом я пошел на чердак, слухом, зрением, сердцем, всем своим существом жаждя очутиться в его замкнутом мире, вдохнуть легкий запах зерна, повидать в преддверии сумерек всех его обитателей, а в первую очередь бабушкину дорожную шкатулку, хранящую заветные тайны взрослых.
Паук, скользя по паутине, и тот производит больше шума, чем мои босые пятки, едва касавшиеся мощных дубовых ступенек.
Окинув взглядом чердачное пространство, каждый закоулок и скопище предметов, я убедился, что все на месте, и тем не менее чувствовал: все как бы изменилось.
Я стоял не двигаясь.
Может, здесь кто-то побывал в мое отсутствие?
Нет, не это чувство беспокоило меня: ведь из людей здесь и некому было появляться, — а додуматься до истины я был маловат. Ну конечно же, это Время побывало здесь, и короткие, неуверенные утренние тени сменились густой, предвечерней тенью, насыщенной цветовыми оттенками и запахами.
Прабабушкино кресло жалобно скрипнуло, когда я опустился в него. Я сидел и ждал, когда что-нибудь случится, но вокруг ничего не происходило. Мне и невдомек было тогда, что источник всех событий — я сам, и именно мне следует дать им толчок, с тем чтобы потом, полсотни с лишним лет спустя, иметь возможность описать все это на бумаге.
В сторону шкатулки я даже не смотрел — мне надо было торопиться, а кроме того, я никак не мог побороть ощущение, будто на меня кто-то глядит. Я сидел, поддавшись сковывающим чарам тишины, словно окруженный давними родственниками; их, правда, уже нет на свете, но сейчас они со мной и молчаливо выражают свою любовь ко мне.
Это ничем не омраченное ощущение приятно согревало меня. Какой-то странный шорох заглушал все идущие извне звуки. Ведь и сейчас где-то неподалеку ворковал голубь, тарахтела вдоль улицы повозка, но грохот ее доносился словно издалека, как бы приглушенный мягкой периной.
Сноп золотистых лучей, пробивающийся сквозь разбитую черепицу, оставил далеко в стороне молочный кувшин и теперь подобрался к дорожной шляпе дяди Шини с облезлым синеватым сорочьим пером. Перо вроде бы чуть дрогнуло, и вдруг в ушах моих смолк странный шорох и шелест. Снова колыхнулось сорочье перо — как на ветке какого-нибудь придорожного тополя, когда бывшая обладательница его еще неумолчно стрекотала на всю округу…
— По-моему, можно разговаривать при ребенке…
Я нисколько не удивился, и страх не прошелся у меня по спине своими холодными пальцами. Не задумывался я и над тем, действительно ли слышу эти слова, ведь они прозвучали так естественно, как мне не раз доводилось слышать их от дядюшки Пишты Гёрбица, тетушки Кати, от прислуги, со слезами приходившей жаловаться бабушке.
— Уж и не знаю, можно ли рассказывать при ребенке?
— Говори, как на духу…
И я слегка гордился этим доверием. Выслушивать чужие жалобы было мне не в тягость, даже если они оказывались направлены против моих же собственных родителей. Не в моей натуре было передавать дурные вести дальше, потому что, как мне казалось, тогда зло не угомонится, а, взбаламученное попусту, лишь продолжит свою разрушительную работу.
Каждому было известно об этой моей черте, и, судя по всему, даже отец примирился с тем, что я такой, какой есть.
Несколько дней назад явилась к бабушке жена старика-управляющего.
— Беттике, может, порекомендуешь кого мне в служанки вместо Рози?
— А чем она тебе не угодила?
— Особенно не на что пожаловаться… вот только не могу я видеть ее кислую рожу! Говори ей не говори, вечно ходит повесив нос. Я уж ее разок-другой оплеухой вразумить пыталась, иногда это помогает… А другая служанка, похоже, младенца ждет…
Все эти разговоры происходили в моем присутствии. Должно быть, я представлялся людям каким-то безликим и потому безобидным; возможно, это почувствовало сейчас и сорочье перо… Ведь скорее всего заговорило именно оно, шляпа кивнула, и перо дрогнуло едва заметно.
— Да, — кивнула шляпа, — при нем можно говорить спокойно, я эту породу людей знаю. Вот и хозяин мой был такого же нрава, предпочел полтора года отсидеть, чем лишнего выболтать…
— Мальчик нам не помеха, — скрипнуло подо мной столетнее кресло. — Он моей хозяйке правнуком доводится…
— И моему хозяину тоже, — щелкнуло заржавелое шомпольное ружье. — Хозяин мой также не любил языком трепать, знай свое дело делал. Вот мельница и работала без простоев, потому как мельник был мой хозяин…
— Ты нам в тысячный раз повторяешь одно и то же, — блеснул белый кончик вешалки из оленьих рогов. — Можно подумать, будто в нашей честной компании подобрались сплошь одни недоумки…
— Хотя на самом деле это совсем не так, — звякнула шпора. — Но ружью не стоило бы так носиться со своим хозяином. Мельник — он мельник и есть, хоть и деньгами располагает…
— Не только деньгами, но и кредитом. Да и чести ему не занимать, — вступилось кресло. — И вообще удивляюсь, как это угораздило мою хозяйку влюбиться в твоего хозяина! Могла бы выбрать получше, чем гусарского офицеришку без гроша за душой.
— Не какой-то там офицеришка, — возмущенно шевельнулись красные гусарские штаны. — Мы в капитанах служили…
«Верно, — подумал я. — Все это само по себе правда. Вот только как это происходит, что я слышу их разговоры?»
И тут опять наступила продолжительная тишина.
А может, это была пауза в моих мыслях?
Однако красные гусарские штаны вроде бы все еще не успокоились, и в этот момент из-под сундука вылезла мышка и, внимательно оглядевшись по сторонам своими блестящими глазками-пуговками, села на задние лапки и принялась умываться, словно говоря:
— И вовсе я вас не боюсь…
Это выказанное храброй мышкой дружелюбие было неотделимо для меня от голосов старых вещей, которые словно бы звучали во мне и в любой момент могли зазвучать снова.
Мышка вылизала свою шубку и решила пригладить редковатые усы.
«Ничего не стоило бы ее поймать», — подумал я, и в ответ на это тотчас скрипнуло кресло…
— Нельзя! Как только пошевелишься, сразу же вернешься в обычный мир…
«Да, конечно, — подумал я. — Но мне вовсе не хочется шевелиться, и, пожалуй, я и не смог бы…»
И опять возникло удивительное ощущение, будто бы и эти свои мысли я услышал произнесенными вслух.
— В свое время я всласть полакомилась мышиным мясом, — заговорила сорока, вернее, сорочье перо. — И мелкими раками на морском побережье — ведь я родом оттуда.
— Будто мы не знаем! Неужели никто из вас не может сообщить что-нибудь новенькое? Видно, и впрямь тут подобрались одни тупицы! — сердито трепыхнулись оленьи рога. — Помнится, когда мы украшали лоб своего хозяина…
— Тоже мне — новенькое! — сухо прошелестел шелком старый зонтик. — Сейчас пойдет опять рассказывать, как его несравненный венценосный хозяин дрался и всех побивал своими рогами, пока злая пуля не оборвала его королевскую жизнь. А истина в том, что никакой он был не венценосный, а обыкновенный дряхлый олень, умерший от старости в заповеднике. И рога свои сбросил с горя, что былая мужская краса его теперь никому не нужна…
«Ах, зловредина», — подумал я, и зонтик тотчас откликнулся с укором:
— Друг наш мальчик, разве я что неверно сказал?
— Все верно. Но я бы этого говорить не стал. Лучше уж ложь во спасение, чем губительная правда. Правда она правдой и останется, даже если ее не высказывать вслух.
Настала долгая, ничем не нарушаемая тишина, и лишь позднее из толстой книги в кожаном переплете высыпался комочек истонченной в пыльцу бумаги.
— Мальчик прав, — прошелестели старые, пожелтевшие страницы. — Кто там разберет, что правда, а что ложь. Тут только Время может рассудить, а мы ему не указ. Сегодня правда одна, а завтра — другая…
— Пус-стая трес-скотня! — присвистнула погнутая капустная сечка. — Когда я была еще саблей…
— Косой ты была, а не саблей, — негромко звякнула шпора. — И на твоем месте я бы этого скрывать не стала. Поверь, что хлеб косить — ничуть не менее славное занятие, чем людей убивать…
— А помалкивать — куда более мудрое дело, чем языком болтать, — огрызнулась сечка. — Сразу видно, что тебя дальше сапога не пускали. Прежде чем стать косой, я была саблей.
— Нашла чем хвалиться! — осуждающе прошелестела шелковая нижняя юбка, которая валялась брошенной на крышке одного из чемоданов. — Никто не знает, что сейчас в моде?
Наступило молчание; лишь потертая воинская фуражка сделала такое движение, будто кто-то под нею горделиво подкручивал ус, да скребок для чистки обуви подрагивал тихонько, словно кто-то счищал об него грязь с подошв.
— Я недавно попал в эту почтенную компанию, — проговорил скребок.
