Мною взрослые не занимались.
И насколько же они были правы! Как благодарен я им за то, что мне было позволено оставаться ребенком! Меня не воспитывали, не поучали, не одергивали каждую минуту и по любому поводу. Мне предоставили возможность быть тем, кто я есть, и часы учения-назидания не торчали камнем преткновения посреди цветущего луга моего ребячьего одиночества…
Дубрава была очень старая, по ней ни разу не проходился топор, поскольку у церкви в других местах хватало лесных угодий и деревьев для рубки. Наш участок тоже принадлежал церкви. Лес занимал, должно быть, всего несколько сот хольдов — невелика ценность, и все же когда тридцать лет спустя я очутился в тех краях и не обнаружил и следов старой дубравы, у меня было ощущение, будто я утратил полмира.
Но в ту детскую пору я бродил по лесу в каком-то сладостном упоении; оно было сродни чувству, охватывавшему меня в церкви, если я находился там один, или на чердаке…
Отец граблями сгребал листву, дядюшка Пишта сваливал ее в корзину, я же собирал дубильные орешки, а затем уселся у кряжистого старого дуба и созерцал окружающий мир.
Лесной простор, пронизанный токами воздуха, солнечными лучами и густыми тенями, был так не похож на внутренность церковного храма с его запахом прохладного камня и святой воды или на чердак, пропитанный запахами деревянных балок, пыли, старой одежды, свечного сала, мышей и хлебного зерна, — и все же у них было много сходного.
Благоговейное одиночество порождало и мысли под стать, давало почувствовать всевластие Времени.
По сучковатому стволу мощного дерева вверх-вниз безмолвно сновали муравьи, повинуясь какой-то только им известной цели; на одно и то же место время от времени садился шершень, разведывал что-то необходимое и снова улетал прочь; а когда спина моя, казалось, слилась воедино с древесным стволом, откуда ни возьмись вдруг прилетела сойка, опустилась на землю и, неподвижно застыв, принялась внимательно разглядывать меня.
— Смотрите-ка, да это мальчик! — как бы говорил ее удивленный взгляд. — Ты меня не тронешь?
«Даже будь у меня ружье, я бы не причинил тебе вреда, — подумал я. — Хотя вы, сойки, — мастера по чужим гнездам разбойничать».
— Верно, — птица согласно кивнула и хохолком встопорщила на голове перья. — Осоеды промышляют осами и пчелами, дятел не дает прохода червякам, ястреб охотится на других птиц, а от аиста нет покоя лягушкам, но самый опасный из всех разбойников — человек… Хотя ты, похоже, не такой?..
— Я и впрямь не такой…
— Какие странные у тебя глаза… Можно мне подойти поближе?
— Я не трону тебя, красивая птица… Я не причиню тебе вреда, потому что люблю тебя.
Сойка несколькими прыжками подобралась совсем близко ко мне.
— Птенцы у меня, — она поморгала своими блестящими глазками. — Забот с ними хватает, но скоро они вылетят из гнезда. А отца их загубил ястреб…
«Презренный убийца», — гневно подумал я.
— О нет, — сойка почесала клювом грудь, — просто ястребу хотелось есть. А супруг мой выбрался в поле: нарушил закон и погиб.
— Пишта! — позвал меня отец, и сойка упорхнула. — Ты что, уснул? Оно и не мудрено, от густого запаха в лесу всегда в сон клонит…
— Я не спал. Тут прилетала сойка, красивая такая, чуть ли не на колени ко мне уселась. А ее друга ястреб схватил…
— Ты сам это видел?
— Нет. Просто она одна была, вот я и подумал…
— Глупости какие! Сойки и не летают парами… Садись-ка в конец повозки и придерживай большую корзину, чтобы листья не высыпались.
Я сидел чуть не по шею в мягкой, сухой листве. Повозка грохотала, и убаюкивающий лесной аромат тянулся вслед за нами к дому.
По возвращении домой отец сказал мне:
— Принеси из подвала две бутылки вина. Справишься с таким поручением?
Слов нет, поручение действительно было почетным для меня.
— Справлюсь, — ответил я и, преисполненный сознания собственной важности, гордый отцовским доверием, спустился в подвал. Ступеньки, ведущие вниз, были сродни чердачным, но в то время как те, прогретые солнцем и посеревшие от сухой пыли, задорно карабкались вверх, эти, потемнев от сырости и недостатка света, степенно уходили в темную глубь подвала.
Бутылки, вытертые насухо и до блеска, в мгновение ока были готовы к доставке наверх, но я не спешил уходить отсюда: с подвалом так же, как и с чердаком, нельзя было разделаться походя. А сегодня и подавно: ведь посреди подвала я увидел не кого иного, как ту огромную жабу, которую отец прошлым летом выбросил из окна в сад дядюшки Цомпо после того, как обнаружил ее под подушкой у тетки Луйзи, куда она попала, должно быть, чисто случайно…
— Ума не приложу, — удивлялся отец на другой день, — как могли забраться эти лягушки к Луйзи в постель? Не иначе как через окно…
Зато мне это очень хорошо было известно, и сейчас я растроганно смотрел в золотистые жабьи глаза.
— Значит, ты вернулась на свое место? — не в силах скрыть удивление, спросил я. — Долго же ты сюда добиралась?..
— Перезимовала я на пасеке, — моргнула жаба. — А потом дядюшка Цомпо меня оттуда вытурил. Куда же мне было податься?
— Ну и ну!.. И ты только что вернулась?
— Этой ночью. Мне пришлось быть осторожной: под свиным хлевом хорек поселился, душегуб кровожадный… Но сюда он не придет.
— Можно, я расскажу о нем взрослым?
Жаба закрыла глаза.
— Все равно тебе не поверят…
И все же я выдал эту тайну отцу, который, кстати сказать, похвалил меня за вытертые до блеска бутылки.
— Вот ведь можешь же ты быть аккуратным…
Осмелев от непривычной похвалы, я сказал:
— А под свиным хлевом хорек завелся…
— Во сне тебе, что ли, привиделось?
— Нет, я и вправду видел хорька под балкой…
«Если жаба обманула, — подумал я, — то вышвырну ее из подвала». Но я уже давно успел убедиться, что животные никогда не обманывают. Не в пример людям…
В то утро я так и не выбрался на чердак, потому что отец придумал мне другое задание: он вышел из кладовки с мощным железным капканом и вручил его мне.
— Неси к навозной куче и как следует смочи его в жиже, а потом пусть подсохнет.
Когда капкан высох, отец смазал его гусиным салом, затем насадил на один из зубьев капкана куриное яйцо, и мы осторожно двинулись к хлеву.
— Вон там, — показал я на то место под балкой, где видел, правда, не хорька, но крысу.
— Вполне возможно, — кивнул отец, — ведь хорьки — они и на крыс охотятся.
— У него была такая красивая, блестящая коричневая шкурка, а глаза черные…
— Вот теперь я тебе верю, — сказал отец, и конечно же не догадывался, что теперь я и сам в это поверил: в конце концов, с меня станется приврать, а уж старая жаба врать не будет.
В тот день после обеда я с такой осторожностью поднялся со старого дивана, что бабушка даже не проснулась.
На кухне — ни души, терраса тоже была безлюдна, а дверь на чердак открылась с такой легкостью, точно ее подмазали.
— Проходи, пожалуйста, — шепнула она. — Как видишь, если надо, я могу и не скрипеть. Мышка мне все про тебя рассказала…
Вступив в застарелую, пропитанную ароматами лета тишину, я на мгновение замер, как зверь, прежде чем войти в лес. Я стоял, явственно ощущая вокруг себя настороженность.
Но затем из-под кресла выбралась мышка.
— Входи, мальчик, — взглядом позвала она меня. — Видишь, я тоже вышла из укрытия. Здесь была кошка, но услышала твои шаги и выпрыгнула из окна.
— Рыжая кошка?
— Она самая, — как будто бы ответило кресло, потому что спинка его чуть подалась назад. — Приделай к окну решетку, тогда она не сможет лазать сюда. Я люблю кошек, в особенности пока они маленькие, но рыжей кошке тут делать нечего. Может, присядешь?
Я с удовольствием опустился в кресло, и, когда я устраивался в нем поудобнее, мне показалось, словно кто-то обнял меня.
И тут чуть приоткрылась крышка шляпной коробки.
— А вот я кошек терпеть не могу, — с сердцем выдохнула коробка. — Мици как-то давно еще окотилась во мне, и с тех пор я до того провоняла кошачьим духом, что самой тошно.
— Не на сковородке же ей котиться, — холодно блеснул медный подсвечник.
— Уж это точно, — проскрежетал ржавый топор. — Ох и затупился я! Не всегда человек рубит мясо, иногда и кости тоже…
— А то и гвозди, верно, мальчик? — маленький топорик прижался к дымоходу и бросил на меня предательский взгляд.
— Верно, — покраснел я. — Не расстраивайся, я отнесу тебя к дядюшке Цомпо, и он наточит тебя.
— Это было бы несправедливо, — моргнула плошка, и на мгновение в ней как бы замерцал отсвет давнего пламени. — Кто сюда попал, здесь должен и остаться.
— А что такое справедливость, истина? — не без горечи вопросил тонкий, сточенный серп. — Если я в данный момент подсекаю стебли — это истина, если не подсекаю — тоже истина. Ведь истина действительна лишь одно мгновение, но не минуту или больше…
