Наступило молчание; лишь потертая воинская фуражка сделала такое движение, будто кто-то под нею горделиво подкручивал ус, да скребок для чистки обуви подрагивал тихонько, словно кто-то счищал об него грязь с подошв.
— Я недавно попал в эту почтенную компанию, — проговорил скребок.
— Мог бы сказать: в музей! — проскрипел ржавый напильник. — Тут никто не обидится…
— Давайте послушаем, что скажет скребок, — вмешались гусарские штаны. — Меня дамская мода интересует…
— Да, я недавно попал сюда, и если учесть, что я взирал на мир снизу, то, думается, мне есть что сообщить на эту интересующую вас тему.
— Да не тяни, говори скорее, — нетерпеливо прошуршала нижняя юбка, — не то я на пол свалюсь от любопытства…
— Словом, барышня юбка, ситуация такова, что нынче нижних юбок не носят!
— Жаль! — воскликнули гусарские штаны.
— О чем тут жалеть? — досадливо скрипнуло прабабушкино кресло. — Не носят, и ладно…
— Прошу прощения, — решили оправдаться штаны, — но вопрос должен быть рассмотрен с двух сторон.
— Ну и разглядывай, коли не лень!
— Вот и хозяйка его такая же грубиянка была, — гулко отозвалась старая кастрюля с отломанными ручками, тоже решив вступить в разговор. — А кто груб, тот не прав.
— Если мне позволят, — просипел кран, — то я мог бы поделиться новостью, хотя всего год, как я здесь…
— Значит, и новость свежая, — заметила шляпная картонка, устраиваясь поудобнее.
— Во-первых, сейчас среди нас мальчик…
— Нашел чем удивить! — качнулся деревянный конь. — Да я его давным-давно знаю, на мне он учился качаться. Помнится, я раз даже сбросил его, но за дело: он мою роскошную гриву выщипывал.
— Кран прав: конечно, это новость! — стукнуло ножкой старое кресло. — Ведь сегодня мы позволили мальчику видеть и слышать нас или, во всяком случае, верить, будто он видит и слышит. Разве это не новость?
— Ага! — гулко отозвался кран. — Я тоже так считаю. Но вообще-то я хотел рассказать вам историю, которую слышал от старой жабы.
— Давай рассказывай! — прокатилось по всему дымоходу, и я только сейчас сообразил, что вместе с потолочными балками и гладко вытоптанными кирпичами пола он тоже входит в эту тесную компанию.
— Мальчик сунул жабу в карман и унес ее в комнату. Жабе это не понравилось, хотя мальчик бережно положил ее в постель.
У меня кровь в жилах похолодела, но прабабушкино кресло успокаивающе скрипнуло:
— Важна цель, а не сам поступок! Продолжай дальше!
— Старой жабе не так уж плохо было на новом месте, но потом кто-то улегся на нее и завизжал на весь дом. Жаба говорит, что такого отчаянного визга не поднимала даже та большущая крыса, которую поймала кошка Нуци и едва смогла одолеть… Эта тетка вскочила с постели как ужаленная и визжала, визжала, не переставая…
Кран умолк.
— Правда это, малыш? — спросило старое кресло, но словно бы заговорила моя прабабушка, с которой мы никогда не виделись.
— Правда! — признался я.
— И за что ты ее так?..
— Она оскорбила мою мать… сказала, будто дедушка обкрадывал графа, и чего, мол, ждать от мельникова отродья… — перечислял обиды я, и глаза мои были полны слез.
— Не плачь…
— …И будто мама глупая и необразованная…
— Кто была эта особа?
— Сестра моего отца.
— И ты только одну жабу подложил ей в постель?
— Трех, — едва слышно выдохнул я.
— Молодец! — одобрительно скрипнуло старое кресло. — Мельниково отродье! Как им не надоест эта старая песня? Эй, гусарские штаны, слово за вами! Отвечайте нам, бравые, красивые гусарские штаны: какова была мельникова дочка?
Штаны выпрямились и напряглись, как на параде, а весь чердак заполнила такая плотная тишина, что я чуть не задохнулся.
— По правде говоря, — донесся ответ, — это была достойнейшая из достойных, самая благородная женщина, какую я когда-либо видел!
— Можешь идти домой, сынок, — скрипнуло старое кресло. — На сегодня хватит, но помни, что мы тебе всегда рады, если один пожалуешь…
Даже когда я спустился на террасу, все лицо мое еще было залито слезами облегчения, и я радовался, что меня никто не видит. Я умылся над водопойной колодой и лег подле соломенного стога, чувствуя себя бесконечно слабым и усталым. Но спать мне не хотелось. Тело мое мягко утопало в золотистом ложе, ноздри щекотал запах лежалой прошлогодней соломы, и, кажется, в этот миг я был счастлив. Я чувствовал себя невесомо легким, и солнце пронизывало меня насквозь, давая мне тепла ровно столько, сколько его жаждало мое существо. Мысленно охватив весь минувший час, я убедился вдруг, что чердачные тайны стали для меня такой же повседневной реальностью, как вот этот забор и старая яблоня возле него, которая ежегодно приносила одно-два яблока размером с маленькую дыньку. По осени отец каждый раз решал срубить ее под корень, а каждой весной неизменно говорил:
— Жаль старушку. Глядишь, она этот год и соберется с силами…
Заговори сейчас яблоня со мной, я бы ничуть не удивился, но где-то глубоко в подсознании прочнее и неумолимее любых клятв и заверений утвердилось решение никому не рассказывать о том, что я видел и слышал. Даже бабушке, которая была мне верным другом. Нет, об этих вещах нельзя говорить вслух, потому что, обидевшись на мою несдержанность, они в тот же миг обратились бы в ложь или глупые бредни. То, что я видел и слышал, могло оставаться реальной действительностью лишь до тех пор, пока безраздельно принадлежало одному мне.
У меня с ними установились примерно такие отношения, как с дядюшкой Цомпо, большой сад которого простирался под бабушкиным окном. Дядюшка Цомпо был кузнечных дел мастером, но в кузне теперь всеми делами заправлял его сын, а бывший кузнец переключился на пчеловодство.
По вечерам я всячески старался укараулить момент, когда дядюшка Цомпо раскуривал трубку и пламя спички на миг выхватывало из темноты его лицо, руки и уголок пчельника. В таких случаях я всегда кричал ему:
— Спокойной ночи, дядя Цомпо!
— Доброй ночи, сынок!
Спичка гасла, и больше ничего не было видно, но я знал, что старый мастер там, в темноте, курит свою трубку, что он есть и существует, хотя его никто не видит и не догадывается о его присутствии.
Примерно так же обстояло у меня и с ожившей чердачной рухлядью. Лишь я один видел те вещи и слышал их разговоры, я и никто другой, но они были столь же реальны, как дядюшка Цомпо, курящий трубку в темноте.
И эти незримые видения оказались важны для меня, важнее всего прочего, ведь я и думать забыл о бабушкиной шкатулке, об открытом замке, хотя в тот момент, когда он так неожиданно распахнулся передо мною, проникнуть в его тайну казалось мне самым важным и спешным делом на свете.
На другой день я уже спозаранку слонялся по террасе, чтобы, улучив момент, прошмыгнуть на чердак, но на беду меня увидел отец.
— Мы собираемся в лес за палой листвой, — сказал он. — Хочешь с нами поехать?
— Еще бы!
— Не «еще бы», а «спасибо, папа»!
— Да… спасибо…
— Тогда залезай наверх, вдруг по дороге птицу какую красивую увидишь. А сумеешь определить, что это за птица, то считай, будто она — твоя.
Отец был любителем птиц и старался привить эту любовь и мне, в чем и преуспел, — не считая одного-двух случаев, когда я соблазнился заманчивым экспериментом.
Я вскочил на грохочущую повозку, и, вздымая пыль, мы вылетели за околицу, на проселок, и невозможно было поверить, будто каких-то несколько месяцев назад по пути к железной дороге мы увязали здесь в грязи по самые оси.
Утро стояло безоблачное, листья тополей, почетным строем вытянувшихся вдоль дороги, едва колыхались под ветерком, а над грохочущей повозкой с криком носились пустельги. Какое-то чуть заметное мерцание переливалось над пшеничными полями, и мне казалось, будто я вдыхаю в себя аромат всего края, цветущих лугов, созревающих хлебов, тополей. Как жаль, что я тогда не понимал, насколько счастлив бывает человек от этого пьянящего чувства свободы и раздолья!
Нужный нам лес находился неподалеку, и когда, миновав изъеденный гусеницами боярышник, мы попали в тенистую дубраву, пропитанную густым, терпким ароматом, я позабыл даже о чердаке…
Незнакомые птицы на все лады щелкали, ухали, заливались звонкими трелями, их голоса эхом отдавались в старом лесу; сквозь деревья, подобный золотистому меду, струился солнечный свет, а под колесами шуршала палая листва. Едва повозка остановилась, кобыла Торопка, расставив ноги, решила помочиться.
— Эх ты, — укоризненно сказал отец, — уж не могла справить свою нужду дома…
«За дело он ее», — подумал я, сочтя поведение лошади крайне неприличным; мне и невдомек было, что отца заботит понапрасну пролитое естественное удобрение.
