Положил журнал на полку и покачал головой.
— Насчет побед — не вышло! — подытожил он. — А история любопытная. И впрямь — пушку уже раз прятали…
— Может, они ее снова!.. — подхватил Генька. — В безопасное место… И никому неизвестно!
— Вряд ли. Ситуация была не та. Но, впрочем… Очень полезно уточнить.
Англичанка стучала линейкой по столу:
— Silence, children, silence![4]
Но никакого «silence» не получалось. Класс гудел. Все что-то говорили, смеялись, а Яшка Гиммельфарб даже бубнил новую песню Окуджавы.
— Башмаков! — прорвался голос англичанки. — О чем мы говорим?
Генька встал. О чем говорит Нелли Артуровна, он не знал.
— Смотря кто, — сказал он и обвел заблестевшими вдруг глазами ребят. — Яшка Гиммельфарб — тот о марке Гватемалы, а Лена Суслова — конечно, о прическах…
— Сам чурбан! — крикнула Суслова.
Прическа у нее была такая высокая, — казалось, кто-то невидимый тянет ее за волосы вверх. Вся школа сбегалась смотреть на Ленины прически. Она гордилась своими волосами и то и дело осторожно поправляла их, так осторожно, будто боялась разбить.
— Опять не следишь, Башмаков?! — сказала Нелли Артуровна. — Наверно, опять сыщиком заделался? Смотри, Башмаков, пожалуюсь я товарищу Коржикову. Помнишь, как в прошлом году?
О, это Генька отлично помнил! Неужели опять наябедничает?
Посмотрел на Витю. Тот сердито показал ему кулак. Правильно. Все правильно.
На перемене Генька превозмог себя и подошел к англичанке. Была она, как всегда, разукрашена, словно корабль в праздник.
— Нелли Артуровна, — стараясь, чтобы голос звучал проникновенно, сказал Генька. — Обещаю вам, клянусь!
К следующему уроку я все три параграфа повторю. И «My room»[5] тоже.
«My room» проходили уже давно. Но Геньку вчера вызвали, и он толком не мог описать по-английски, какая же мебель стоит в его комнате, есть ли книги, цветы и картины. И перепутав «window» и «winter»[6] заявил, что в его комнате три зимы.
Англичанка ничего не сказала. Только вздохнула. Была она крикливая, но добрая — все ребята это знали.
После шестого урока к Геньке подскочила встревоженная Оля.
— Тебя Вася Коржиков зовет. Живо!
— А зачем?
Оля пожала плечами.
Генька молча поглядел на нее: неужели Нелли Артуровна?.. Все-таки накляузничала? Вот это уж нечестно: ведь он обещал…
В пионерской комнате, кроме Васи Коржикова, был еще Яшка Гиммельфарб.
— Ну, рассказывай, — сказал Вася.
— О чем? — Генька держался настороженно.
— О «Большой Берте».
«А! — Генька сразу повеселел. — Значит, это не англичанка…»
Кратко доложил о пушке.
— А вот этот гражданин, — сказал Вася Коржиков и мотнул головой в сторону Яшки. — Просится — куда? — к вам в звено. Он тоже хочет «Большую Берту»…
— Да! — выкрикнул Яшка. — А почему только они, трое? Все самое интересное — они. В прошлом году — Рокотов. Сейчас — «Берта»…
— Ну, как? — спросил Вася Коржиков. — Берете?
Генька покачал головой.
— Вот! — крикнул Яшка. — Я ж говорил! Эгоцентисты!
— …центристы, — усмехаясь, поправил вожатый.
— Именно! — крикнул Яшка. — Все сами, все себе!
— Мы уже это… сработались, — сказал Генька. — Да и зачем четвертый? Тут дела не так много…
Вася Коржиков обрадовался:
— Значит, тебе кадров хватит? Ну и красота! А я думал, придется другие звенья — что? — оголять. И вообще, — он повернулся к Яшке, — чего ты скачешь, как блоха? Тебе что поручили? Оформлять «Крокодиленка»! Действуй и не рыпайся!
— Ладно, — пробормотал Яшка. Повернулся к Геньке и добавил: — А все-таки ты эгоцентист! Трист! Вот!
* * *Витя сидел у окна, то и дело тревожно поглядывая на отца. Тот лежал в кровати. Лицо его — землистое, поросшее сероватой щетиной, с глубокими провалами глазниц — казалось неживым.
«Спит, — успокаивал себя Витя. — Просто спит…»
Но лежал отец так неподвижно, и голова как-то странно откинута — подбородок задрался кверху…
Витя на цыпочках подошел к кровати, прислушался.
Из горла отца вырывалось тяжкое бульканье. Будто что-то клокотало у него там, внутри…
Витя снова сел к окну. «Что же придумать?»
Опять виделся ему начальник почтового отделения, маленькая кругленькая женщина.
— Тебе что, мальчик? — спросила она.
— Нельзя ли… Разносить письма, газеты… Ну, и все прочее…
— Паспорт? — потребовала кругленькая.
Витя пожал плечами.
— Без паспорта не берем, мальчик. Подрасти, потом придешь.
…Обидно. Работа не трудная; обежал лестницы, и порядок. Витя уже рассчитал: до школы вполне успеет сделать такую пробежку. И после школы. А деньги — маме.
Нет, мать не жаловалась. Но Витя-то не дошкольник. Сам понимает. Отец все хворает. Раньше штамповал значки. Вот и станочек — из инвалидной артели привезенный. А теперь, вот уже больше месяца, станочек задернут чехлом. И сколько еще простоит так?.. А на отцову пенсию да мамин заработок не очень-то разгуляешься.
«Паспорт!» — передразнил начальницу Витька.
Будто без паспорта газеты мимо ящика сунешь.
Долго сидел у окна. Сторожем пойти? А что? Ночным сторожем! Сидишь себе с ружьем, дремлешь. Не все одно, где дремать? Дома или в каком-нибудь магазине? Или на складе? Впрочем, сторожу, кажется, спать не положено? Тогда можно по-другому! Ночью в магазине уроки зубрить, а днем, после школы, отсыпаться.
«Нет, не выйдет, — нахмурился Витька. — Опять паспорт потребуют».
Перебрал еще несколько работ. Не возьмут.
Взгляд его упал на станочек. Маленький станочек, прикрытый чехлом. Вспомнил, как отец ловко совал в станочек обрезки латуни. Трак-трак! И выскакивал готовый значок! Трак-трак! Еще значок!
«Эврика! — вдруг вскочил Витька. — Ура»!
А в самом деле… Пока отец хворает… Ну конечно!.. Витька будет сам ходить в промкомбинат. Получит металлические обрезки. Сам отштампует значечки. Сам отнесет. И удобно. Как свободные полчаса — трак-трак! Как устал от уроков — вот, вместо разрядки — трак-трак! Трак-трак!..
Сразу после школы Витя помчался за обрезками латуни. Но его ждала неудача. На промкомбинате затерло с сырьем.
— Весь лимит выбрали! — отрезал завскладом, однако увидев Витино огорчение, смягчился: — В четверг приходи…
До четверга было еще три дня.
«Ну что ж, — решил Витя, — Пока займусь снимком. Неужели ничего… Совсем ничего нельзя сделать? А что если в редакции спросить, в «Заре»? Может, посоветуют?»
С тех пор как в газете напечатали статью о чуриловской секте, Витя стал частым гостем в редакции. Как-то принес коротенькую заметку о городском лагере — напечатали. В другой раз, после воскресного похода, написал о лесном заповеднике.
— Опоздал! Уже было! Не пойдет! В корзину! — разразился привычной очередью секретарь редакции Юрий Борисович. — Нужен свежак! Люди! Дела! Факты!
— А стихи?.. Не нужны? — робко осведомился Витя.
— К Маю! К Ноябрю! Можно — ко Дню пионера! Двадцать строк! От силы — тридцать!
Витя вздохнул.
Но ходить в редакцию не перестал. Он уже так привык к Юрию Борисовичу, что теперь и не замечал, как необычно тот говорит: словно бы втыкает после каждого слова восклицательный знак.
В редакции Витю уже знали и даже окрестили «стажером». А один трепач из отдела писем пустил слух, что редактор задумал омолаживать кадры и предлагает Вите должность секретаря. Витя принял розыгрыш всерьез и искренне уверял Юрия Борисовича, что вовсе не метит на его место.
В редакции Вите очень нравилось. Он давно забыл, что в первой статье, кроме подписи, от его текста почти ничего не осталось, и все более чувствовал себя причастным к шумному и деловитому племени газетчиков.
«Схожу, — решил он. И тут же спохватился. — А как быть с планом?»
Витя на ходу достал из кармана блокнот.
«16 октября.
9.00–14.45. Школа.
15.00–17.00. Библиотека.
17.30–19.00. Уроки.
19.00–21.00. К Яшке — смотреть футбол по телевизору.
21.00–22.00. Творческая работа».
Подумав, Витя вычеркнул футбол, а возле освободившихся часов поставил пометку: «Редакция».
«Упорядочение умственного труда» требовало жертв.
* * *— Привет, старик! Рад! Стихов не надо! Нет стихов? Отлично! Садись! Жди! — Юрий Борисович выхватил из толстой папки листок и яростно заработал пером. — Сути на три строки, остальное — жвачка! — Взмахнув ножницами, он отрезал узкую полоску рукописи, а все прочее отправил в знаменитую редакционную корзину.
Витя уныло поглядел на нее: ничего особенного, корзина как корзина, даже не очень большая.
