– Тяжелый, – пожаловалась Лида. – Как вы его таскали?
– На шею повесь, – велел Виктор.
Лида продела голову в ремень, положила руки на приклад.
– Да что ты как старушка-то! – усмехнулся писатель. – Не бойся его! Возьми по-хорошему!
– Я не знаю как! – хихикнула Лида.
– Покрепче! Посильней!
– Покрепче… – передразнила Лида. – Посильнее…
Но автомат сжала. И брови насупила.
И сразу все поменялось.
Я еще тогда это подметил, ну, что оружие преображает человека, как-то по-другому его организует, делает старше, значительнее. Лида чуть наклонила голову и сделалась неотличима. Писатель прочитал это по моему лицу и сказал:
– Полушубок надевай. Скорее!
Лида надела полушубок и стала еще похожее: одежда съела рост и расширила плечи. Писатель довольно хмыкнул.
– Теперь шапка, – сказал он. – Шапка где-то… Ага.
Он отыскал шапку, отряхнул ее, взъерошил, нахлобучил ей на голову. Зачем стричься заставлял человека?
– Я сейчас за штативом сбегаю… – Писатель выскочил из комнаты, мы остались одни.
– Правда похожа? – спросила Лида.
– Очень.
– Да… Это правильно, что про Леньку книжку писать будут, он ведь герой. Его именем даже улицу в Новгороде назвали, Валька сама видела.
– Улицу?
– Ага. Красивая, дома все новые, и водокачка есть, и липы цветут везде.
Я очень хорошо представил эту улицу. Она шла в гору, палисады вокруг домов, и таблички с надписями, черным по белому.
– А где народ? – спросил я. – Нет никого. Работают?
– Работают. А вообще, все приходили уже по два раза. Когда узнали, что про Леньку книжку сочиняют, все приходили. Тут ведь вокруг почти ничего не осталось. Вязники сожгли, там теперь только яблони цветут, Торчино тоже, но яблони там не выросли, трава в рост человека. А в Горелой Пади никто жить просто не хочет. Там сами, наверное, знаете…
– Да.
– У нас, кстати, здесь многие в партизанах были. Вон из того дома и из этого, зеленого… – Лида показала пальцем. – Убили почти всех.
Лида потерла нос.
– А яблоки из Вязников нельзя есть, – сказала она. – Они на пепле росли, нельзя их. И никогда нельзя будет.
Я выглянул в окно на другой стене. И тут цветы. Не знаю, как они назывались, золотые шары, несколько штук. Я заметил даже пчелу, она ползла по желтым бархатным лепесткам, погруженная в свои дела.
Прибежал Виктор со штативом. В этот раз он действовал умело и ловко. Расправил треногу, прикрепил к ней камеру, выставил экспозицию. Поглядел на меня.
– По-моему, хорошо, – сказал я. – Только полушубок… Мы в ватниках обычно…
– Да кто на это посмотрит? Ерунда, главное – в остальном совпадает. Родная мать не отличит… Нет, то есть отличит, конечно…
– Улыбаться надо? – спросила Лида.
– Нет, не надо, так и стой, не шевелясь. Сейчас.
Виктор принялся щелкать камерой. Затем сместил штатив чуть в сторону и снова защелкал. Лида стояла, не двигаясь, чуть нахмурившись, серьезно.
Мне стало душно, я вышел на улицу.
Туча остановилась, река не пускала, туча топталась над полем, над стогами, солнце выглядывало из-за ее края и пускало пятна по лугу. Я увидел людей, которые сгребали сено и поглядывали на небо. Вот зачем им лодки: они на работу на них плавают. А сено как тогда возят?..
В машину забралась серая собака, развалилась на заднем диване, растопырилась и храпела. «Блох напустит», – подумал я.
Из окна выставился Виктор.
– Все. Лидка пошла самовар ставить. Чай-то пить будешь?
– Буду.
– Лид, он будет!
Виктор исчез и объявился на крыльце с булкой, соленым огурцом и крынкой.
– Бобик, брысь! – шуганул он собаку.
Однако Бобик только на бок повернулся. Виктор махнул огурцом.
– Хорошо получилось, – сказал он. – Чувствую, что хорошо. Завтра напечатаю.
Он откусил от огурца, от пирога, запил квасом.
– Посидим? Во какая колода… Туча не перейдет, не смотри. Огурцы они солят изумительно, ведро бы съел.
Виктор дохрустел огурцом, жопку кинул в собаку, та в ответ тявкнула.
Мы уселись на толстое бревно, уложенное вдоль забора вместо скамейки. Кора с него была сорвана, и на отполированной древесине виднелись буквы, написанные химическим карандашом. В слова они не складывались, кто-то просто переписал алфавит.
Виктор закурил, пил из крынки квас и разглядывал туфли.
– На поезд не опоздаем? – спросил я.
– Не опоздаем… Да если что, я позвоню, ты не переживай. Квасу хочешь?
– Не.
– Зря. Квас у них тоже хороший. Лидка пирог с рыбой дала тебе в дорогу.
Пирог с рыбой. С окунями. Самая вкусная штука в мире.
– Она тебя не спрашивала?
– Нет.
– Правильно, наверное. Зачем знать…
Виктор поболтал крынку, заглянул внутрь.
– Я бы не хотел знать, – сказал он. – Слушай, а как вот мне финал прописать, а? Как ты думаешь?
Виктор выплеснул квасную гущу за бревно.
– Мне кажется, надо последний бой немного иначе показать.
– Как?
Виктор вскочил с бревна, принялся ходить передо мной, затягиваясь, потирая подбородок.
– Минометы я думаю оставить. Но сцена отступления… Как-то безыдейно получилось. Все побежали… Они должны были бой дать.
– Мы дали, – напомнил я.
– Да, конечно, ты мне писал. Но они почему-то все молчат, один Глебов ругается. Это все должно быть более оптимистично, что ли… Надо подчеркнуть, что смерть партизан не была бессмысленной.
– Она не была бессмысленной.
– Да, да, это бесспорно…
Виктор стал рассказывать про правду. Что есть правда жизни, а есть правда художественного произведения, и совсем не обязательно они должны совпадать. Книга строится по определенным законам: в ней должен быть конфликт, развитие образа, в книге совсем не так, как в жизни…
– Понимаешь, если описать, как ты мне рассказывал, то ничего не получится. Все одномерно, понимаешь? Вот вы идете по лесу, вот снова идете, вот опять идете, разговариваете, смеетесь. Вот стрельба. И снова по лесу шагаете, только снег вокруг.
– Так ведь оно и было, – возразил я. – Мы все время куда-то шагали.
Виктор нетерпеливо махнул рукой.
– Я понимаю, понимаю. Но у нас должно быть все по-другому. Нужна интрига. Допустим, в отряде есть предатель. Его пытаются вычислить, но ничего не получается, он наводит на лагерь карателей. Партизаны отступают с боями… Дмитрий!
– Да?
– Мне кажется, что Леонид должен что-то сказать в конце.
– Как? – не понял я.
– Чтобы Леонид что-то сказал. Ну, вроде как: «Велика Россия, а отступать некуда…» Понимаешь? Я, конечно, могу сам придумать, но хочется от непосредственного участника.
Виктор уставился на меня.
А я пытался вспомнить, что он сказал тогда.
Виктор ждал. Он снова курил, грозил кулаком собаке, оккупировавшей «Победу», Лида гремела посудой и что-то напевала.
– Я вспомнил.
В руках у Виктора опять оказался блокнот, карандаш, он привычно поправил его ногтем и в нетерпении нарисовал в блокноте знак параграфа.
– Так ты расскажешь? – спрашивает Вовка.
– Расскажу, – отвечаю я. – Как-нибудь. Только я не все помню, путаюсь. Сам понимаешь, сколько времени прошло. И как будто не я там был…
Вовка понимающе кивает. Да, возраст, тут ничего не поделаешь – годы, склероз, маразм, талончик к доктору Альцгеймеру.
– Но главное-то помнишь? – Он смотрит на меня с прищуром.
– Главное? Главное, пожалуй, помню. Только сейчас все равно времени не хватит…
– Не сейчас, потом. В следующую субботу, ладно?
– Субботы не хватит.
Вовка смотрит в сторону залива.
– Ну и хорошо, пусть несколько суббот, это даже лучше. Это надо сохранить.
– Что? – не понимаю я.
– Твои воспоминания. Для будущих поколений.
Вовка серьезен. Его очень интересуют будущие поколения: к моему юбилею он выжег на кленовой доске наше семейное древо вплоть до восемнадцатого века. Увы, мы оказались отнюдь не аристократами. Вовка был этим, помню, разочарован немного. Я его успокоил, сообщив, что мой сын, его дедушка, служил в Кремлевском гарнизоне. Сие, между прочим, приравнивается к службе в Кавалергардском полку Его Императорского Величества. И в свою очередь влечет за собой дарование потомственного дворянства, так что если бы сейчас на дворе у нас стояло самодержавие, он, Вовка, был бы дворянином аж в третьем колене. Вовка обрадовался и стал придумывать герб, щит, ленты, дубовые листья, – все как полагается, даже девиз какой-то.
– Надо все записать на видео, – рассуждает Вовка. – И мемуары еще, сейчас это модно – мемуары. А потом отдельной книжкой выпустить – с фотографиями, с документами. Здорово ведь?
– Прекрасно.
– Так и сделаем. Я с папкой поговорю и с дедушкой, пусть они тоже что-нибудь вспомнят.
– Вспомнят, наверное, – соглашаюсь я.
– У мамки тоже дедушка был, – рассуждает Вовка. – Он, кажется, на флоте воевал, я фотографию видел. А другой в плену сидел, это тоже интересно… Надо все хорошенько разузнать. А что это там еще… – Вовка вглядывается в сундук. – Ты конфеты, что ли, хранишь? «Птичье молоко»… Не, мне не нравится «Птичье молоко», оно в зубах застревает. Тяжелая…
