Папа решил отдать меня в художественную школу. Точнее, в школу с художественным уклоном.
— Ничего, полюбишь, — говорила мама. Она вдруг захотела, чтобы я рисовала. Папин энтузиазм заразил её. И она тоже заболела этой идеей.
Чтобы и я привыкла к этой мысли, школьную форму мне купили ещё в феврале. А учебный год, как известно, начинается в сентябре. Нормальные родители идут со своими детьми в магазины в самом конце августа. Известно, что в последнее лето перед школой дети очень сильно вытягиваются. Мои — как знали, что скоро я перестану расти. Просто я поняла, что форму для первого класса покупают только один раз, и всю весну и лето старалась не расти. А потом совсем разучилась. К тому же незадолго до покупки формы я сильно переболела, и мама боялась, что чем больше я буду, тем сильнее будут и мои болезни. Иногда она смотрела на меня, вздыхала и говорила: «Скоро ты вырастешь». А мне не хотелось расстраивать маму.
Задумка с этой школой была плохая, сразу скажу. Во-первых, здесь я должна была учиться не десять, а все двенадцать лет. Но зато выйти из школы настоящей художницей. Настоящей.
Все ученики с первого же дня должны были рисовать. Из моего ранца постоянно торчали кисти, руки по плечи были в краске. Позже мама догадалась сделать мне закрытый комбинезон из клеёнки, чтобы не стирать форму каждый день. В комбинезоне было жарко, я постоянно потела. Выходила из класса и мгновенно простывала. Так что я пропускала много занятий и всё время отставала в учёбе. Стоило мне войти в троллейбус, как люди разбегались в разные стороны: краска часто оказывалась у меня на лице, причём в самых невообразимых сочетаниях. Папа предлагал сделать мне маску, но на это я не пошла. Мне не верилось, что когда-нибудь я смогу стать настоящей художницей.
Уже тогда я была заметно ниже своих одноклассников. Стыдно сказать, не только Илюха, мой младший брат, обогнал меня по росту. Уже и Людмилка, которая младше меня на шесть лет, догоняла, носила мои колготки. Перед мольбертом приходилось ставить скамеечку, но я всё равно могла рисовать только землю и ноги, а до голов и неба не дотягивалась. Нет, художники должны быть высокими. По крайней мере, повыше меня.
Эти мои художества в школе терпели долго, восемь лет. Я не выдержала раньше. Через три года сказала маме, что ухожу в спортивный лицей, его как раз только что построили. Но оказалось, что туда берут только тех, кто хорошо развит физически, а меня даже из-за футбольного мяча было едва видно. В обычную школу меня тоже не взяли, подумали, что родители обманывают, привели какую-то девочку из детского сада и просят взять учиться. И даже не в первый класс, а сразу в четвёртый. Новости! Пришлось заниматься художествами дальше.
Еле-еле я дотянула до пятого класса. А в пятом стало повеселее. К нам пришла новенькая. Кошкина. Не скажу, что это стала моя закадычная подруга. Но я не смеялась над ней, как это делали все. Иногда мы разговаривали о чём-нибудь. Нам было по пути, и почти каждый день мы возвращались домой вместе. Мне всегда было интересно, что она скажет в следующий момент.
Дело в том, что Кошкина врала на каждом шагу. И это было видно. Некоторые врут незаметно. Так, слегка приукрашивают события. Или наоборот, заметно врут. Но красиво. И слушатели даже любят, когда такой человек начинает что-то рассказывать. Кошкина же врала грубо, заметно и некрасиво. Точнее, сначала это казалось интересным. Например, рассказывает она, как шла поздним вечером, а на неё напали двое с секирами. И она всех мало того что раскидала, но ещё и золотые часы отобрала. Это Кошкина-то! Ну кто в наше время ходит с секирами! Ерунда какая-то. Ну ладно, в первый раз можно поверить, но каждый день такую чушь слушать надоест. То Кошкина раскидает грабителей, то затопит соседей, а потом докажет, что они сами виноваты. То повстречает в троллейбусе англичан и проведёт им экскурсию на чистейшем английском языке. Это наша Кошкина, которая на уроке английского сидит, будто воды в рот набрала! Правда, на переменке она объясняет это тем, что ей будто бы неохота разменивать своё прекрасное произношение на всякие пустяки вроде уроков.
Наш класс сначала делал вид, что не замечает её вранья. Потом кое-кто стал тактично переспрашивать: «Ну как же ты ходила вчера босиком два часа, минус двадцать на улице?» Кошкина отвечала, что приучена. Но мы-то знаем, что она половину уроков физкультуры пропускает из-за простуд. Над её выдумками стали смеяться — сначала потихоньку, а потом и в глаза. Кто-то поссорился с ней, а некоторые просто отмахивались, как от мухи. Но окончательно она испортила отношения с классом, когда пришла в школу в шикарном вечернем платье. Во-первых, это было странно. Ладно бы какой-нибудь праздник. А то обычный день. Во-вторых, Кошкина заявила, будто сшила это платье на деньги от продажи своей картины. Класс хохотал во весь голос. Этого просто не могло быть! Все знали, что Кошкина рисовать не умеет. Даже я рисовала лучше. У меня хотя бы ноги получались. У Кошкиной же не выходило ничего. Непонятно, как она вообще попала в нашу школу. Говорили, что её мама — двоюродная или троюродная сестра нашего директора. Это неизвестно. Но рисовала Кошкина очень плохо. Вместо натюрморта с цветами она приносила картонку с нарисованной селёдкой.
— Что? Что это? — кричал на весь класс наш учитель Иван Иваныч. Он показывал ей на яблоки и вазу с цветами: — Где ты тут видишь селёдку? Где? Посмотри, тут была когда-нибудь селёдка? Её не было!
— Но я так вижу, — спокойно отвечала Кошкина.
Вместо людей она видела маски, вместо дорог — какие-то ниточки. Забор на её рисунках не стоял, а лежал, животные улыбались, а цветы были всегда синего цвета. Все претензии Кошкина отметала словами: «Я так вижу». На том стояла, и сдвинуть её не удавалось. Что касается ног, которые я к тому времени научилась рисовать лучше всех в классе, то у неё на рисунках они всегда были в рваных ботинках. Всегда. Она так видела.
Понятно, что никто не поверил, будто картину Кошкиной кто-то может купить. Причём за такие деньги, чтобы сшить вечернее платье и купить золотые серьги.
Самое невероятное, что это оказалось правдой. Я сама видела, как возле подъезда её встретили какие-то иностранцы и через переводчика заказали ей натюрморт с колбасой. Но Кошкина сказала, что нарисует пейзаж с козой.
— О! — заохали иностранцы. — Гут! Гут!
Мне не всегда нравилось общаться с Кошкиной. Своих дел хватало, а тут ещё разбираться с её проблемами… То на дерево заберётся, а спуститься боится, то нагрубит продавцу, наврёт с три короба, а потом приходится вместе с ней удирать. Хорошо, что я знала все тропы в нашем районе, по которым можно быстро скрыться. Иногда я просила домашних не говорить Кошкиной, что я дома. Особенно когда знала, что она придёт. Особенно если при этом мамы не было дома. Потому что она вообще-то этого не одобряла. И всегда меня выдавала. Мало того, усаживала Кошкину за стол, кормила печеньем и внимательно выслушивала все её небылицы. Кажется, она им верила, хотя мне трудно понять, почему разум отказывал маме.
Мы обе — и Кошкина, и я — ушли из школы после восьмого класса. Она открыла мастерскую, в которой рисовала свои странные картины, а я перешла в другую школу. Самую обыкновенную. На скучных уроках рисовала в тетрадках ноги.
Долгое время я не видела Кошкину. Сначала было некогда, а потом как-то забылось. Но совсем недавно мимо нашего дома проходили странники, это иногда случается. Мы всегда выносим им попить водички. Вынесли и на этот раз. И тут я увидела её.
— Кошкина! — закричала я. — Кошкина! Возьми водички!
Ко мне подошла монашка. Степенно взяла воды, поблагодарила.
— Кошкина, ты что, ушла в монастырь? Расскажи, — мне не терпелось узнать, как она туда попала. Но Кошкина долго и молча пила. А потом сказала:
— Меня теперь зовут сестра Елена (это правда, её звали Лена). А потом назовут как-нибудь по-другому.
— Как?
— Не знаю. Может быть, сестра Силесия…
Мы помолчали. Но я не выдержала:
— Но почему?!
— Почему Силесия? Там видно будет, может быть, сестра Есфирь…
— Нет, почему монастырь?
И тут Кошкина улыбнулась мне той самой улыбкой, которой улыбалась всегда, прежде чем сказать что-нибудь ужасно интересное.
— Чтобы увидеть всех, какие они на самом деле. Вот ты, например, — тут она замолчала, будто хотела произнести тире, но это у неё не получилось, — ты будешь в оранжевом.
И ушла. Я стояла в серой рубашке и синих джинсах и смотрела ей вслед. Оранжевый — мой любимый цвет. Не помню, говорила ли я ей когда-нибудь об этом.
Наша Нина всё время выходила на улицу с очень сосредоточенным видом. Таким, что, если бы я её не знала, ни за что не подошла бы к ней на улице. Брови сдвинуты, взгляд пронзает, шаг тяжёл. Того и гляди, сильно заденет локтем, достанется по зубам. Очень грозный вид был у Нины. Грозный и сосредоточенный. Много раз я просила её взять меня с собой. Но она только мотала головой и уходила. Следить за ней у меня не получалось: Нина так быстро исчезала со двора, что понять, в какую сторону она ушла, было невозможно.
