Сто двадцать пять граммов хлеба в сутки, холод нетопленых жилищ, взрывы снарядов в соседних домах, ночные зарева пожаров — все это, вместе взятое, еще держало его в кольце жестокой фашистской блокады.
«Нет, мне не выжать!» И он выскочил в коридор.
В коридоре толпились счастливчики, уже прошедшие все стадии проверки. Кто-то сзади положил руку на плечо Савке. Перед ним стоял остроскулый, чуть косоватый паренек, улыбался по-хорошему.
— Ты каковский? — спросил он, явно радуясь жизни.
— Был ленинградский, а теперь…. Вон мой дом виднеется.
— А меня зовут Мазгутом Назыповым.
— Узбек ты или… Откуда будешь?
— Татарин касимовский буду. Касимов знаешь?
— Нет.
— Ну, я тебе расскажу потом… Давай дружить, хочешь?
— Еще бы! А ты море видел?
— Откуда мне его видеть было? Из Касимова?
— А чего же тогда на флот пошлепал?
— Чудак-человек! Кто же от флота откажется? Ты вот скажи, сколько раз «Мы из Кронштадта» смотрел?
— Два раза.
— А я — четыре. Есть хочешь?
— Всегда хочу, — ответил Савка.
— Я тоже, — помрачнел Мазгут. — Знаешь, у нас в Касимове голодно. Я уезжал, так в доме куска хлеба не было… Но скоро нас поведут на обед. Это правда, что на флоте компот дают?
Савка живо обернулся к новому товарищу.
— Мазгут, ты мне сам дружбу предложил, так? Вот и выручи меня. Бери мой лист, ступай в зал и дерни там ручку на семьдесят килограмм. А?
— Что, сам не можешь?
— В том-то и дело. После цинги. И рука болит.
Назыпов слегка отодвинулся от Савки:
— Лучше я тебе свой компот за обедом отдам.
— Зачем он мне? Ты дерни лучше за меня.
— А если застукают? Тогда ни флота, ни компота.
Савка даже обиделся;
— Ты же моря не видел! На что оно тебе-то?
Они разошлись, и Савка, ища поддержки, придвинулся к компании великовозрастных юнг, которые прятали цигарки в кулаках, тоже довольные жизнью. Среди них выделялся здоровяк, говоривший этак небрежно, кривя толстогубый ротище:
— Мы тут с ребятами из нашего двора магазинчик один накололи. Взяли патефон с пластинками, даже Лемешева пластиночки попались, конфеты «Кис-кис» и четыре бутылки водки. Ну, засыпались всей бражкой. Мне — повестка; явиться тогда-то в милицию, к следователю. А тут шухер пошел по городу, что пацанов постарше в юнги записывают. Я вместо милиции к военкому. Ну, парень я здоровый, меня — сюда, А то бы засадили.
Довольный собой, он размял цигарку о радиатор парового отопления и зашвырнул окурок в угол коридора.
— А что нам! — добавил, не унывая. — Мне уже почти семнадцать. Еще бы годок покрутился дома, потом призыв — и в окопы. Так лучше уж в юнги. Тачка-то от нас не убежит!
Савка выбрал удобный момент и дернул силача за рукав.
— Как фамилия? — спросил он его.
Тот даже посерел от ярости:
— А ты кто? Из угрозыска, чтобы фамилию спрашивать?
— Да нет, я так. Мне бы кого посильнее.
— Или в ухо захотел посильнее? Могу по блату устроить.
— Постой! Меня вот, например, зовут Савкой Огурцовым.
— А что мне с того? — наступал на него верзила.
— Будь другом, — взмолился Савка. — Вижу я, что тебе сил девать некуда. Так спаси — выжми за меня…
— Чего тебе выжать надо?
— Да эти килограммы. Хотя бы семьдесят! Здесь смотри народу сколько, все голые бегают, врачи уже затыркались с нами. Для них мы все на одно лицо. Будь другом.
Парень призадумался. Взял у Савки анкету.
— Идет! — сказал бодро. — А фамилию мою ты запомнишь на всю жизнь — Синяков… Витька Синяков. Ясно?
Разделся, прикрыл себя Савкиным листом и смело шагнул в двери гимнастического зала. Скоро вернулся обратно.
— Я без очереди пролез. Сто двадцать пять, не мало ли?
— Ой, куда мне столько… Хватило бы и семидесяти! Вот спасибо, вот спасибо. Так выручил, так выручил, так выручил!
Витька Синяков проворно пролез ногами в штаны.
— Я с твоего «спасиба» здоровее не стану, — отвечал он. — И помни, хиляк, твердо: Витька Синяков даром никому и никогда ничего не делал и делать не будет.
За стенами Экипажа навзрыд пропели тревожные горны.
Свершилось!
Вот он, самый вожделенный миг — получение моряцкой формы. Впервые для них, еще вчера бегавших в школу, специально для их слуха распелись соловьями старшинские дудки:
— Ходи до баталера. Бегом по трапам!
И хотя в здании Экипажа обыкновенная лестница с перилами, отныне она становится трапом, столовая — камбузом, уборная — гальюном, полы — палубами, потолки — подволоками, пороги — комингсами, а стены — переборками. Ошибаться никак нельзя, иначе засмеют!
Длиннющие очереди выстроились возле дверей баталерок, в нетерпении ожидая, когда можно будет покрасоваться матросской формой. Баталеры запускали на склады человек по двадцать. Юнги вставали шеренгой вдоль длинного, как на базаре, прилавка. На прилавке были заранее уложены кучками вещи, начиная от ремня с бляхой и кончая шинелью. Кто возле какой кучки встал, тот ее и получил, без всяких примерок.
Отовсюду неслись душераздирающие вопли:
— Товарищ старшина, бескозырка — словно таз!
— Отрасти кумпол пошире, — отвечали баталеры.
— Мне обувь — сорок четвертый размер попался.
— Твое счастье! А здесь не универмаг, чтобы копаться.
— А где же ленточка к бескозырке? — спрашивали юнги.
При этом вопросе взмокшие баталеры сатанели:
— Ты что? Первый день на свете живешь? Или папа с мамой не говорили тебе, что ленточка выдается только тому матросу, который уже принял присягу?
— А-а-а…
— Вот тебе и «а-а-а»! Забирай хурду и отчаливай.
Савка трепетно похватал свои вещички и понесся к лестнице Экипажа, на ступеньках которой юнги спешно переодевались. Все коридоры были забросаны пиджаками, джемперами, сорочками, футболками; всюду валялись полуботинки, спортсменки и сапоги (встречались даже лапти). Савке повезло: случайно ему досталась форма на малорослого моряка, и он, не долго думая, раздобыл мелу, начал яростно надраивать бляху на ремне. Многое было юнгам еще неясно, никто не понимал значения «галстука», который должно носить только при шинели или при бушлате. Наконец все переоделись, простились с узлами и чемоданами, распихали по карманам формы дорогое и заветное. Юнг повели в актовый зал Экипажа, велели снять бескозырки, но сесть не позволили.
— Кино покажут, — говорили одни.
— Не кино, а концерт шарахнут.
— Сейчас речугу толкать будут, — подозревали другие.
На сцену вдруг вышел комиссар Экипажа:
— Двери закрыть. Смир-рна! Слушай приказ.
Это был знаменитый приказ Ставки Верховного Главнокомандования за номером 227, который зачитывался только перед военными. В крутых и резких словах было сказано начистоту, что дела наши плохи; что отступать больше нельзя; что решается судьба всего советского строя и всей великой русской нации; что пора покончить с паникерами; что главным девизом армии и флота отныне должны быть слова: «Ни шагу назад!»
Слушали затаив дыхание. Комиссар не допустил никаких комментариев к приказу, ничего не добавил от себя. И без того все было ясно.
— Старшины! Выводите людей.
— Головные уборы на-а-деть! Выходи строиться…
Нестройной колонной вытянулись на улицы Соломбалы; какая-то старуха перебежала юнгам дорогу, испуганно крестясь:
— Хосподи-сусе, всего-то годочек отвоевали, а уже деток малых на войну тащат. Свят-свят, с нами крестная сила!
Угасли последние огни глухих окраин Архангельска.
— Идти чтоб с песнями! — послышалась команда.
В самом начале колонны возник, струясь в полумраке, чистый серебряный голос:
Все вымпелы вьются и цепи гремят —
Наверх якоря выбирают.
Тысяча юных голосов повела песню по печальной дороге, еще не ведая, куда эта дорога ведет.
Не скажут ни камень, ни крест, где легли
Во славу мы русского флага,
Лишь волны морские прославят одни
Геройскую гибель «Варяга».
