Оратор остановился на минуту, чтобы перевести дыхание. Потом начал с новой силой:
— Сегодня министры — мы, завтра ими могут стать другие. Министерства могут сменяться, но ты, о родина, ты пребудешь вечно, и ты, мой народ, должен сделать её мощной и дать ей силы. Для того же, чтобы мы могли заключить прочный мир — если это ещё возможно, или вести победоносную войну — если война неизбежна, уполномочьте правительство увеличить боеспособность страны на двести тысяч солдат и для этого предоставьте в его распоряжение сорок два миллиона гульденов.
Депутат Мадарас внезапно вскочил со своего места, поднял правую руку и торжественно произнёс:
— Мы даём их!
И тут словно разразилась буря. Стены парламента увидели одну из самых величественных сцен, какие только знала история Венгрии. Депутаты стоя клялись ничего не пожалеть ради счастья родины.
На глазах у Кошута показались слёзы. Он прижал руки к сердцу и низко склонил голову:
— Вы поднялись все, как один человек, чтобы присягнуть народу, а я простираюсь ниц перед величием нации. В вашем согласии прозвучала столь горячая любовь к отчизне, что, если вы с такой же горячностью приметесь за предстоящее нам великое дело, все силы преисподней не смогут поколебать землю Венгрии!
Министры удалились, чтобы наметить меры, вытекающие из решения собрания. Первым заговорил Сечени. Взволнованный всем происшедшим, он всё же оставался противником создания самостоятельной армии.
— Мы обязаны, — сказал он, — исчерпать все возможности, какие ещё есть в нашем распоряжении, чтобы избежать вооружённого столкновения с хорватами.
— А разве все возможности уже не исчерпаны? Что предлагаете вы предпринять? — спросил Кошут.
— Граф Баттиани должен встретиться с Елашичем в Вене. Там перед лицом австрийского правительства обе стороны найдут компромиссный выход.
— Хорошо, пусть встреча состоится, если ещё не поздно. Однако я ни на один час не задержу выполнения принятого только что решения.
— Что ж! — заявил Сечени. — Может быть, таким путём вы и приведёте страну к анархии…
— Я призываю не к анархии, а к защите законов революции.
— И вы не опасаетесь, что воспламенённые вашими речами пештские рабочие снесут вам головы и предадут грабежу столицу?
Министры переглянулись. Наступила короткая пауза. Укор Сечени напомнил Кошуту гневные слова, которые он сам однажды бросил Танчичу и Петёфи, обвиняя их в подстрекательстве народа против правительства.
— Если бы вы, граф, пожелали быть беспристрастным, — ответил Кошут, — то отметили бы, что ещё никогда в столице не бывало такого порядка, как сейчас. Кабаки пустуют, а в городе прекратились кражи.
Сечени нахмурил брови.
— Когда карманники вступают на стезю добродетели, честным людям следует опасаться за свои черепа. Я предпочитаю, чтобы меня обокрали, нежели уничтожили.
Не скрывая возмущения, Кошут проговорил:
— В ваших словах звучит презрение к простому человеку. Вы предоставляете ему единственное право — быть признательным за милости, которые вы ему даруете. Так и венский двор дарует Венгрии некоторые льготы. Но монаршая милость — ненадёжная гарантия. Вам, человеку столь просвещённому, это должно быть более понятно, чем кому-либо другому. Ведь так много труда и личных средств вы отдали для развития венгерской культуры и промышленности!
Сечени не ответил. Став министром венгерского правительства, он рассчитывал организовать «гвардию порядка», которая сдерживала бы напор революционно настроенных масс. Кошут противится этому и вдобавок ещё призывает к вооружению крестьян… Это приведёт страну к анархии! Не может не привести!.. Нет, никогда ему не договориться с Кошутом!..
Граф Баттиани был одним из самых богатых и почтенных венгерских магнатов. Он придерживался умеренно-либеральных взглядов, и после 15 марта австрийское правительство увидело в нём человека, способного стать миротворцем-посредником между венским двором и той частью пештского дворянства, которая находилась под сильным влиянием сторонника радикальных реформ Кошута.
Баттиани верил в добрые намерения монарха, в святость королевских обещаний. То, что эти обещания оставались на бумаге и не воплощались в жизнь, он объяснял происками влиятельных аристократов и чиновников, не понимая, что нити этих интриг ведут к придворной камарилье[49].
Кошут это хорошо понимал, но до поры до времени избегал открытого разрыва с монархией.
Расхождение в политических программах не мешало дружбе и взаимному уважению этих двух выдающихся людей эпохи.
Кошут ценил в Баттиани его популярность среди высших слоёв дворянства, где, таким образом, идея венгерской независимости получала более широкое распространение.
Со своей стороны, Баттиани опирался на острое перо Кошута, на его ораторский и публицистический талант, неистощимую энергию и настойчивость в достижении цели. Обоих государственных деятелей объединяла любовь к отчизне.
Баттиани верил, что предстоящие переговоры с Елашичем приведут к прекращению вражды между славянами и венграми.
Встреча была назначена в Вене, в помещении венгерского министерства иностранных дел. Министр иностранных дел граф Эстергази находился сейчас в Инсбруке при дворе австрийского императора, и в канцелярии министерства работал Даниэль Гуваш.
В ожидании Баттиани Гуваш просматривал газеты. Из Парижа приходили тревожные известия. Во всей Европе реакция подняла голову. Радикальные французские газеты с возмущением описывали картины жесточайшей расправы с инсургентами[50] в дни июньской трагедии[51], которая впоследствии вошла в историю Парижа самой кровавой страницей. Победители добивали раненых, забавлялись стрельбой в женщин и детей, охотились за каждым прохожим в рабочей блузе. Пленных бросали в Сену с завязанными руками и ногами, посылали им вдогонку град пуль.
Гуваш проверил часы. До встречи, которая, возможно, станет исторической, оставалось полчаса. К какому решению она приведёт?
Знакомые лёгкие шаги премьер-министра прервали раздумья Гуваша. Государственный секретарь поднялся ему навстречу.
Баттиани выглядел угрюмым.
— Вам придётся присутствовать на нашем совещании, — сказал он. — Елашич заявил, что с ним приедет в качестве советника Мета́л Озего́вич. Со своей стороны, я предупредил, что представителем министерства иностранных дел будете вы.
Хорваты не заставили себя ждать.
Елашич в парадном военном мундире переступил порог, на мгновение задержался и молча, с подчёркнутой холодностью поклонился.
Баттиани пригласил гостей занять места за овальным столом.
Елашич выглядел моложе своих пятидесяти лет. Продолговатая лысая голова была прикрыта у висков хотя и редкими, но всё ещё тёмными волосами. Пышные усы с закрученными кверху кончиками, резко раздвоенный подбородок, небольшие круглые, как у совы, глаза — такова была наружность человека, выбранного австрийским двором для ведения сложной игры с венграми.
Сидевший напротив него граф Баттиани был совершенно другого склада. В неправильных, но тонких чертах его лица, в выражении тёмных задумчивых глаз сквозило душевное благородство. Окладистая тёмно-русая, слегка кудрявившаяся борода придавала какую-то мягкость всему его облику.
Баттиани начал беседу с короткого вступления:
— Сегодняшняя встреча должна многое решить. Я даже полагаю, что перед нами последняя возможность избежать раздора, который неминуемо приведёт к катастрофе. Венгерское правительство искренне стремится жить в братстве с другими народами Венгрии и помочь им прийти к процветанию. Я прошу вас изложить открыто, без всяких недомолвок, чего добиваются хорваты.
— Венгерское правительство притязает на собственное военное министерство и самостоятельный бюджет, — заговорил Елашич холодно и безучастно. — Хорваты возражают против этих домогательств, ибо это нарушит целостность и могущество священной Австрийской империи. Это первое. Второе требование хорватов также имеет в виду целостность и мощь империи и заключается в том, что венгерское правительство должно послать венгерских солдат в Италию, где ещё не подавлено восстание. — Помолчав немного, Елашич добавил — Я считаю, что надо прежде всего договориться по этим основным вопросам общегосударственной важности, после чего легко уладить разногласия, касающиеся одной только Хорватии.
Баттиани понял, что этот человек, который якобы выражает волю хорватского народа, печётся не о его интересах, а об интересах австрийского двора.
— Мы пришли сюда не для того, чтобы ознакомиться с личными взглядами Баттиани или Елашича, узнать их политические убеждения или склонности, — заговорил премьер-министр. — Мы должны выяснить общие интересы наших народов, объединённых в одном государстве, и понять, где кроются недоразумения, могущие помешать этому единству. Однако то, что я услышал от вашего превосходительства, совсем не касается интересов хорватского народа и его взаимоотношений с венграми.
