— Мы пришли сюда не для того, чтобы ознакомиться с личными взглядами Баттиани или Елашича, узнать их политические убеждения или склонности, — заговорил премьер-министр. — Мы должны выяснить общие интересы наших народов, объединённых в одном государстве, и понять, где кроются недоразумения, могущие помешать этому единству. Однако то, что я услышал от вашего превосходительства, совсем не касается интересов хорватского народа и его взаимоотношений с венграми.
В глазах Елашича, казавшихся до сих пор безразличными, вспыхнули злые огоньки.
— Я выразил здесь волю всего хорватского народа, когда сказал, что высшее его стремление — восстановить мощь и славу австрийской монархии. Хорватский народ не может хладнокровно и безучастно наблюдать, как Венгрия разрушает единство империи. Я считаю, что венгры стали на путь мятежа…
— Таких слов, таких обвинений я не слышал даже из уст императора или его министров, — прервал бана возмущённый Баттиани. — Венгрия действует на основании законов, утверждённых самим императором. Поэтому ваша попытка принудить нас отказаться от самостоятельного бюджета и своей армии неуместна. Именно это означало бы бунт против воли монарха. Я могу обсуждать с вами только те вопросы, в коих Хорватия заинтересована непосредственно.
Елашич ответил не сразу. Помолчав, он резко отчеканил:
— До тех пор пока венгры не откажутся от самостоятельных вооружённых сил и самостоятельного финансового бюджета, между хорватами и венграми мира не будет!
Баттиани встал.
— В таком случае, — решительно сказал он, — до встречи на… Драве![52] — и направился к выходу.
— На Дунае![53] — воскликнул Елашич, поднявшись и подтянув саблю.
Когда Баттиани скрылся, бан вдруг как-то сник и, обращаясь к Гувашу, заговорил с нескрываемым раздражением:
— И графу и вам вся эта игра в конечном счёте не страшна: если венгерское правительство будет низвергнуто, вы вернётесь к своим угодьям. Я же — слуга государя и солдат. Тем, что я есть, и всем, что имею, я обязан моему императору. Он меня создал: даже сюртук, который я ношу, принадлежит ему. И, что бы ни произошло, я должен охранять моего императора! — С этими словами Елашич удалился.
Гуваш и Озегович сидели подавленные.
Наконец поднялся и советник бана. Прощаясь, он подал руку Гувашу.
Гуваш встал и, отвечая на рукопожатие, сказал с грустью:
— Комедиант! Пошлый комедиант! И он ещё выдаёт себя за носителя великой идеи славянизма! Ничтожная личность! Жалкое орудие в руках венской камарильи!
Озегович ничего не сказал в ответ.
На следующий день в честь венгерского премьер-министра, отбывавшего в Пешт, венгерские солдаты — гвардейцы и гусары, — расквартированные в Вене, устроили торжественное факельное шествие, к которому присоединились толпы гражданского населения Вены.
Баттиани покидал австрийскую столицу с тяжёлым предчувствием неизбежной катастрофы. Он поступил, как велел ему патриотический долг. Но всё ли он сделал, чтобы предотвратить разрыв со славянами и тем самым избежать кровопролития?
Глава первая
Народ поднимается
Пасмурным сентябрьским утром по узкой речной долине медленно ехал верхом на осле человек. Голову его прикрывала широкополая войлочная шляпа, белый плащ был накинут на казавшиеся очень широкими плечи. Просторные шаровары, сапоги с длинными изогнутыми шпорами, посох с медным набалдашником, лежавший поперёк седла, свидетельствовали о профессии седока. Это был овечий пастух, югаш.
Пастух нетерпеливо понукал животное, отпуская вслух сдавленным, охрипшим голосом нелестные замечания по поводу ослиного упрямства. Можно было подумать, что закутавшийся в плащ человек — ворчливый старик. Но вот в небе показался треугольник летящих журавлей, ездок откинул назад голову, и из-под сдвинувшейся на затылок шляпы выглянуло совсем юное лицо. Нетрудно было догадаться, что пышная пастушеская одежда досталась её нынешнему владельцу с чужого плеча.
Андрашу, сыну Мирци, убитого стражниками, должно было скоро исполниться двенадцать лет. Но он мог с полным правом считаться опытным пастухом, так как пас отару с тех пор, как ему минуло девять.
Проводив журавлей долгим взглядом, Андраш снова заторопил осла, но животное не желало менять привычный аллюр. Пастуху пришлось пустить в ход острые шпоры. В конце концов осёл уступил, прибавил шагу, даже перешёл на рысь и скоро доставил югаша в деревню Се́лиш, неподалёку от острова Че́пель.
Сюда из «Журавлиных полей» перекочевали вдова и сын Мирци Холлоша. Трудно им пришлось без собственного земельного надела, а полоса Марики Мартош из-за неурожая не могла обеспечить трём едокам даже полуголодное существование. Притом все они находились в опале у графа Фении и не могли получить работу на царских полях: Марике не забыли «оскорбления, нанесённого его сиятельству мужиком Иштваном Мартошем», семье убитого Мирци не простили его «бунта». Но однажды в избу Пирошки зашёл управляющий Риварди и сообщил, что для неё и для Андраша есть работа в другом имении графа. Предложение было таким неожиданным, Риварди говорил так участливо, что Пирошка расплакалась и чуть не бросилась целовать руки «благодетелю»…
Услышав возню у крылечка, навстречу сыну вышла Пирошка, худощавая, не старая ещё женщина с преждевременно увядшим лицом. Гладко зачёсанные назад тёмные волосы не были ничем прикрыты. Передник, скрывавший старенькое платье, засученные до локтей рукава и необычно румяные щёки без слов говорили о том, что Пирошка только что стояла у очага.
Взяв из рук сына суму и беспокойно глядя ему в глаза, мать спросила:
— Почему в неурочный час? Уж не беда ли приключилась со стадом?
— Со стадом? Нет, ничего. Там Бе́ла, он и без меня справится.
Избегая взгляда матери, Андраш скинул плащ, перед ней предстал узкокостный, худощавый подросток.
— Вот и хорошо, что пришёл, — говорила Пирошка, а глаза пытливо искали другого ответа в глазах сына.
Андраш знал, что он единственная опора матери, а меж тем…
— Мама, я ухожу к гонведам!
— Сынок! — вскричала Пирошка и судорожно обхватила Андраша обеими руками, прижала к своей груди, словно защищая от тех, кто хотел отнять у неё сына.
— Мама, мама! Не говори, я всё знаю! Да как же быть-то? Нынче все поднялись на защиту родной земли. Будь жив отец, он сам пошёл бы и меня взял с собой!
Пирошка вся как-то обмякла, разжала объятия. Мальчик прильнул к матери, сразу словно постаревшей на много лет, и обвил руками её шею.
— Матушка, ты отпустишь меня, не могу я уйти без твоего благословения! — И Андраш упал перед ней на колени.
Пирошка овладела собой.
— Хоть бы тебе один годок ещё прибавился, всё не так страшилась бы я тебя отпускать!
Ещё с большей настойчивостью Андраш повторил:
— Благослови меня, матушка!
Пирошка развела руками:
— Если и впрямь иначе нельзя… благословляю тебя, сынок, и отец твой, Мирци Холлош, упокой господи его душу, благословляет тебя…
Андраш бурно обнял мать.
— Постой, соберу тебя в дорогу… Лепёшек я только вот напекла… сыра кружок…
— Ладно!
Сборы были недолгие. Мешок за плечи, в руку — посох. Попрощались без лишних слов, без напутствий. Пирошка не вытирала слёз, и они текли по её щекам.
— Дружок! Куда? Назад!
Овчарка Холлошей, махая хвостом, бежала сбоку, поглядывая на Андраша.
— Дружок, назад! — приказал Андраш.
Но верный пёс, чуя, что хозяин собрался в дальний путь, невзирая на его окрики и призывы Пирошки, впервые не послушался хозяев.
Андраш медленно удалялся, мать стояла неподвижно… Да минует его опасность! Кто спасёт, убережёт его? И Пирошка отчаянно крикнула вслед сыну:
— И я приду к вам… дай только управиться!
Слыхал ли её слова Андраш? Он не обернулся. Но она ещё долго провожала его глазами. Рядом с ним по пыльной дороге, то забегая вперёд, то отставая, бежал Дружок. Фигурка мальчика становилась всё меньше, меньше и наконец совсем исчезла из виду.
… На самом краю деревни Шег на правом берегу острова Чепель, около церквушки, скрытой густой листвой, расположился вербовочный пункт.
Среди усыпанных тяжёлыми плодами сливовых и яблоневых деревьев у небольшого стола сидел Михай Танчич.
Гроза нависла над Венгрией. Елашич вёл свои войска на Пешт. Австрийское правительство тайно снабжало его деньгами, а официально утверждало, будто хорваты вышли из повиновения и начали войну без согласия императора.
Венгерское правительство тотчас обратилось к народу с воззванием:
«Пусть каждый, кто пользуется уважением в своё селе, возьмёт в руки знамя и пойдёт вперёд. Десятки сотни, тысячи мужчин и женщин двинутся за ним.
