Сначала я беру только маленький кусочек хлеба с мёдом, вкус мёда я не очень-то люблю. И он жидкий, сразу начинает течь и капать на замечательный белый мех. Ой-ой-ой, только бы она ничего не заметила!
И она не заметила, потому что, к счастью, сняла очки. Я потихоньку тру пятно, но оно не оттирается, только становится всё шире и коричневей.
От страха я запихиваю в рот весь хлеб, уже без мёда, давлюсь, он не хочет проглатываться, и я запиваю его чаем. С сахаром. Мне тут же становится плохо. Этого только не хватало! Улла ничего не замечает, она без умолку говорит, ёрзает и подпрыгивает на матрасе. Она что-то рассказывает, а мне очень плохо… Я и слушать-то её не могу, потому что всё время думаю: «Только бы она не увидела пятно, только бы не выплюнуть то, что во рту». Чай с сахаром я всегда выплёвываю, но сейчас так делать нельзя, да я и не знаю, где тут туалет. Мне делается жарко, а она всё говорит и говорит…
«Сочинять» – слышу я, и желудок сжимается. «Для детей» – слышу я, и чай подступает к горлу, а я посильней нажимаю на живот, чтобы он оттуда не выпрыгнул. «Читать вслух» – слышу я, и чай снова плещется у самого горла. «У нас будут чудесные воскресенья» – слышу я…
И тут чай оказывается во рту и вырывается наружу – на меня и на белый мех, на пятно от мёда и на белый ковёр…
Улла останавливается посреди своего рассказа и широко раскрывает глаза. А я закрываю… Всё кончено! Она никогда меня не простит. Ох, сейчас начнётся…
Но я тут ни при чём, я ничего не могла сделать, это всё чай виноват. И она виновата, это ведь она положила сахар в чай! Больше всего мне хочется зареветь.
Но ничего не начинается… То есть совсем ничего, потому что Улла куда-то исчезает. Я слышу какой-то плеск. Слышу, как течёт вода.
Потом она возвращается, молча поднимает меня, на неё попадает довольно много моей рвоты, но она не ругается, а тащит меня в ванную, ни слова не говоря про грязное покрывало и грязный ковёр. Она начинает раздевать меня, как маленькую. Расстёгивает блузку, ту, что я взяла у Андреа: она вся в пятнах и воняет – ох, и скандал же будет! Но сейчас мне всё равно, мне плохо. Улла раздевает меня, вот я уже голая, и мне даже не стыдно. Потому что мне плохо. Очень плохо…
Потом она говорит:
– Залезай-ка в ванну.
Я залезаю в горячую воду, на ней пена, она приятно пахнет. Я погружаюсь в воду, кожу пощипывает, пена достаёт мне до шеи – хочется лежать так вечно, под пенным одеялом. Я закрываю глаза. Мне так плохо. Я так устала… Опускаюсь ещё глубже в горячую воду, она плещется у самых ушей, я больше ничего не слышу, только плеск воды, и думать больше ни о чём не могу, да и не хочу. Только лежать в ванне. Тут так тепло и так хорошо пахнет. Я ничего не вижу, ничего не слышу.
Как хорошо…
Когда я снова открываю глаза, Улла сидит на краю ванной и говорит:
– Давай-ка вылезай! Не то ты у меня утонешь, чего доброго!
Её голос звучит ласково. Совсем не похоже, что она сердится. Она помогает мне встать и заворачивает в большое мягкое полотенце, берёт меня на руки, как маленькую, несёт в комнату и укладывает на матрас. Комната теперь какая-то другая, пахнет свежестью… Окно открыто, свет сумеречный, шторы задёрнуты, а ведь ещё день. Я так устала. Глаза сами закрываются. Но мне уже больше не плохо, разве что чуть-чуть. Улла садится рядом со мной, берёт какую-то книжку, надевает очки и говорит:
– Хочешь, я тебе почитаю?
Я киваю и успеваю ещё подумать: «Какие дурацкие очки, за ними глаз совсем не видно». И тут я, кажется, заснула…
* * *
А когда просыпаюсь – сначала не понимаю, где я. В комнате совсем темно. Но потом всё вспоминаю: и как меня вырвало, и как я лежала в ванне.
Наверное, я проспала весь остаток дня. Теперь уже поздно и пора в интернат. Воскресенье закончилось. И Улла, конечно, сердится на меня за то, как я себя вела… Я всё испортила! Ведь она же специально сидела возле меня, а я взяла и уснула! Улла больше не захочет меня брать, это ясно. Я бы тоже меня не захотела!
Вставать совершенно не хочется, так бы лежала тут и лежала… Но встать надо, ведь пора возвращаться в интернат.
Так что я встаю, осторожно открываю дверь и выглядываю наружу. Улла сидит на кухне-мастерской за столом из досок, курит и стучит на машинке. Она работает. Когда человек работает, мешать нельзя, но мне ведь надо идти… Сначала я хочу постучать в дверь, потому что это вежливо, но в незакрытую дверь постучаться невозможно, и я просто говорю:
– Мне пора идти.
Улла поднимает на меня глаза, но взгляд у неё совершенно отсутствующий. Ясно, я ей всё-таки помешала. Сейчас она опять рассердится! Мало того что я испортила ковер с покрывалом и так по-дурацки заснула – теперь ей придётся ещё везти меня обратно и отвлекаться от работы.
– Ладно, тогда одевайся, – говорит она.
Голос тоже звучит как-то отсутствующе. Я иду в ванную – я ведь уже знаю, где это, – и вижу там блузку Андреа, всю грязную, она плавает в ванне. Как же теперь нести её обратно? А если не принести – ой, что будет! Вот только этого не хватало!
Я натягиваю бельё, кофту и джинсы, влезаю в туфли и быстро надеваю пальто.
А фрау Фидлер, то есть Улла, уже зовёт:
– Ты готова? Я заказала нам такси!
Такси! Я никогда ещё не ездила на такси, только один раз, когда у меня жутко разболелся коренной зуб и срочно надо было к зубному. Тогда поездка на такси особой радости не доставила. И сегодня от неё тоже радости не будет. Я же понимаю, почему Улла вызвала такси. Чтобы побыстрее от меня избавиться и продолжать работать. Себе она вряд ли может такое позволить – это дорого, я знаю. А она бедная, это заметно. Ведь ей приходится работать даже по воскресеньям, и настоящей мебели у неё нет, и машины нет, и мужа, а только какой-то друг…
– Ты готова? Такси приехало! – зовёт Улла, и я, вздохнув, выхожу из ванной. Улла стоит у двери уже одетая. Мы спускаемся вниз и садимся в такси. Она ничего не говорит, и я тоже. А мне так хочется спросить, сердится ли она и можно ли прийти в следующее воскресенье, ведь я все равно буду этого ждать и очень сожалею о том, что случилось сегодня. Но ничего не могу из себя выдавить. Улле, похоже, тоже не до разговоров. И взгляд у неё как у человека, который где-то далеко-далеко. Почти такой, как будто она спит. На меня она вообще не обращает внимания.
Ну да, она ведь во мне разочаровалась…
Возле интерната я быстро вылезаю из такси, а Улла нет. Она остаётся сидеть в машине, машет мне рукой и говорит: «Пока, увидимся!» И такси уезжает.
Вместе с ней.
Я стою перед интернатом и смотрю вслед. Но такси тут же поворачивает за угол и исчезает. «Увидимся!» Что это значит? Она хотела сказать, что мы увидимся в следующее воскресенье? Или как? Но она ведь не сказала: «Пока, увидимся в следующее воскресенье»?
Она сказала только «увидимся».
Это похоже на «когда-нибудь»…
И я вошла в интернат. Там были только Карли, который никогда никуда не уходит, и Андреа. Она уже вернулась. Увидев меня, она тут же подбежала.
Ой-ой-ой, что сейчас будет! Андреа наверняка заметила, что блузки нет… А она плавает в ванне Уллы… Ох уж эта блузка! Кто знает, когда я получу её назад?
Я быстро прикинула, что сказать. Может, что я знать не знаю об исчезнувшей блузке, пусть сама следит за своими вещами? Или – что её взял дурачок Карли, я сама видела, или ещё что-нибудь? Но додумать я не успела, потому что Андреа заверещала:
– Давай, рассказывай! Как всё было? Есть у неё шкура жирафа или нет?
Шкура жирафа! Если б она знала! Я ничего не отвечаю, протискиваюсь мимо Андреа, мчусь вверх по лестнице в нашу комнату и быстро захлопываю за собой дверь. Хочу побыть одна, не хочу ничего рассказывать! Воскресенье оказалось катастрофой, но никому про это знать не нужно. И в самую первую очередь – Андреа.
Но Андреа не унимается, она такая.
Бежит за мной, и не успеваю я захлопнуть дверь, как она уже рядом и требовательно говорит:
– Ну, рассказывай, да поскорее, а не то…
Что такое «а не то…», я знаю хорошо.
Если сейчас ничего не расскажу, она мне наподдаст. Не по-настоящему, а словами. Но это ещё хуже. Поэтому я говорю:
– Было здорово! – А потом быстро добавляю: – И у неё есть медвежья шкура, ага, ага!
Назвать враньём это нельзя, ведь белый ковёр и правда похож на шкуру белого медведя. Вернее, был похож, потому что этот ковёр я точно больше никогда не увижу.
Андреа пристально на меня смотрит, а я протискиваюсь мимо неё и пулей убегаю. В туалет. Там можно побыть одной. Как бы не так! Андреа тут же бежит за мной. Я быстро запираюсь, а она уже стоит перед дверью кабинки и барабанит по ней кулаками. Со всей силы.
– Рассказывай! – визжит она. – Какие у неё волосы, рыжие?
– Нет! – ору я в ответ. – Уйди! У неё серебряные волосы!
