— Так я ничего против них не имею. Бог с ними, пусть горят в небе такие краски. Но вот что рисовать и как — это уж надо выбирать. А вон крыши там, на тех сараях, действительно очень хороши. Это надо запомнить: совершенно фиолетовые.
Хрупов поглядел на далекие сараи и потом даже заглянул в недоумении в лицо Коли:
— Где же это ты фиолетовые нашел, когда они просто-напросто серые!
— Для тебя, может быть, серые, а вот я хорошо вижу, что они фиолетовые… Вот эта головешка какого цвета, по-твоему? — Коля поднял с земли обгорелую щепку, валявшуюся на кучке пепла в пролысинке травы. Должно быть, тут когда-то жгли костер.
— Ну что за вопрос? Черная.
— Эх, ты! Да тут можно, наверно, до сорока оттенков насчитать. Вот здесь совершенно свинцовый блеск, а тут — смотри, какие теплые, бурые переходы. А здесь уголек уже в синеву пошел, прямо вороново крыло. Только, конечно, все это надо делать не пестро, а подчинять одному основному тону, но разнообразить.
— Это что у тебя, глаз такой особенный? — усомнился Хрупов. — Или для этого мозги должны быть другие! По мне — просто черная, и всё.
— Нет, — пояснил очень серьезно не намеренный шутить Коля, — различает цвета глаз, а определяет, по-моему, уже мозг. Вот Васильев, художник, говорил: «Где я ясно вижу тон, другие ничего не могут увидеть или увидят серое и черное место»… Так и я стараюсь.
— Мудрствуешь ты чего-то… Тебе, пожалуй, вон и луна не понравится. Вон как она хорошо из-за твоего этого самого… ку… как его?.. кумулюса вылезла. Ну как, по-твоему, ее надо было бы нарисовать?
Коля долго смотрел на бледный, полуразмытый диск, проступивший в темнеющем вечернем небе. После некоторого раздумья он твердо решил:
— Нет. Я бы ее тут не написал. Она сбивает освещение. Вообще она тут совершенно не на месте.
— Ну, знаешь, — рассердился Хрупов, — извини, это что-то у тебя в голове не на месте!
И он ушел с убеждением, что москвич просто задается и втирает ему очки.
Вечерело. Лес как бы приблизился, и стена его стала выше, зубчатой грядой еловых верхушек резко выделяясь на блекло-зеленом небе. Громко пели в лугах кузнечики. И скоро вся округа огласилась непрерывным печальным, словно сверлящим, звуком, который, казалось, обитал в этом огромном темнеющем пространстве, пропитывал его, слышимый одновременно со всех сторон разом.
Прилетела, уселась на краю сарая и поглядела на Колю каким-то подозрительным взором некрасивая птица-полуночница. Сорвалась, замахала крыльями, унеслась к лесу, оглашая тихие поля резким, противным криком.
Коля пошел домой.
А утром Хрупов застал его уже за кузницей в поле.
День был пасмурный. Но Коля сидел на своем стульчике и писал. В некотором отдалении от него, поближе к гумну, расположились репинские ребятишки. Они, видно, уже прониклись уважением к новому дачнику и только издали, вытянув шею, посматривали на художника. Хрупов небрежно подошел, глянул на Колину работу, да так и опешил сразу: он понял, что москвич вчера не задавался.
С небольшого квадрата бумаги, наколотого на дощечку, которую держал перед собой Коля, смотрело затянутое серыми тучами, невеселое небо. Поникли вдали в сумрачном воздухе деревья. Пряная теплынь и истома летнего ненастного денька как бы изливались с этюда. Только кое-где на омытой траве горели золотистые островки, рожденные лучами солнца, пробившегося сквозь скупые просветы в небе.
Не было тут кричащих красок, ярких, цветистых пятен. Все было скромно на рисунке Коли, все жило какой-то застенчивой, полной внутренней прелести, задумчивой жизнью. Хрупов посмотрел туда, куда неотрывно устремлял свой взгляд, кусая губы, хмурясь и что-то мыча себе под нос, Коля, и для него самого только сейчас открылась затаенная красота этих мест. Он не рискнул нарушить тишину, которая держала в повиновении сидевших поодаль ребятишек, он не сказал ни слова и, стараясь не зашуметь, опустился рядом с Колей на траву. Тот заметил его, сделал движение, чтобы закрыть рисунок, но лишь виновато улыбнулся, вытер лоб тыльной стороной руки, которая держала мокрую кисточку.
— Очень день сегодня симпатичный, — как бы оправдываясь, объяснил он. — Вот я пробовал передать этот глуховатый свет. Да не выходит у меня никак…
Хрупов еще раз посмотрел на Колину работу и даже не нашел, что сказать.
«Однако, где же мне взять перо?..» — «…Перо я вам достану». — Он натянул лук и выстрелил в дикого гуся, парившего в вышине над их головами.
Вальтер Скотт, «Айвенго»И быстро пошла по всей Репинке слава, что московский дачник может нарисовать любой вид, уже списал портрет с Васи-пастушка и обещал ему еще один подарить на память. Ребята табунком ходили за Колей, чуть не дрались за право нести ему ящик с красками, или склянку с водой, или стульчик. Они терпеливо сидели в сторонке и ждали, когда можно будет подойти и посмотреть, что изобразил Коля. Если кто-нибудь из взрослых приближался к месту, где расположился для работы юный художник, ребятишки яростно махали руками: уходите, мол, не мешайте, человек делом занят. И взрослые колхозники, каждый день видя то на опушке леса, то на берегу Мологи, либо у сараев за гумном, или возле кузницы московского светловолосого паренька, скорчившегося на трехногом стульчике и упоенно что-то малюющего на своих коленях, похваливали Колю:
«Этот, видать, свое в жизни докажет. Не зазря родительский хлеб ест. Оправдает. От такого отцу с матерью радость одна».
Но мало кто в Репинке видел готовыми Колины работы. Когда подходил кто-нибудь из взрослых, Коля приостанавливался, выжидающе смотрел на подошедшего и терпеливо ждал, когда тот уйдет. Он старался найти уединенное место, чтобы никто ему не мешал. Он любил работать наедине с большим молчаливым, душистым миром, который окружал Репинку. А законченные работы Коля тщательно прятал в папку, которую клал под свой матрац-сенник.
Окончательно завоевал уважение репинских ребят и совсем покорил их Коля, вырезав им из коры кораблики, несколько старинных галер с тоненькими веслами, выточенными из спичек. Когда же он научил ребят мастерить луки и самострелы, то отношение к нему местных детишек перешло уже просто в обожание.
Искусству гнуть луки и стягивать их натуго хорошей, скрученной тетивой Коля научился еще в лагере Подмоклово. Теперь все репинские мальчишки таскали к нему прутики, чтобы он правильно остругал их, дал верный сгиб и хорошо направил тетиву.
И скоро большинство репинских ребят уже знали от Коли истории всех легендарных лучников. И Ильи Муромца, чья каленая стрела сразила Соловья-разбойника, и Иванушку, запустившего свою стрелу в болото к царевне-лягушке, и Одиссея, и Робин Гуда, и Вильгельма Телля…
— Охота тебе возиться столько с мелюзгой! — удивлялся Хрупов.
— А мне самому интересно, — оправдывался Коля. — Я, понимаешь, немножко не доиграл в это, когда маленький был. Война помешала. А мы во дворе здорово играли.
И 22 июня, в годовщину войны, Коля устроил состязание репинских лучников на выгоне. Он сделал из бумаги забавные мишени, ярко раскрасил их и вместе с Мишей Хруповым установил цели вдоль выгона, недалеко от околицы. Не пожалел он красок и для того, чтобы пестро и изящно раскрасить луки. А стрелы он сделал оперенные, для чего ребятишки шныряли по курятникам и, был грех, иногда выдергивали перья просто из куриных хвостов. Мишени же изображали всяких буржуев, империалистов и прочую международную нечисть.
Все пришли посмотреть на состязание лучников. Дело было к вечеру, люди уже вернулись с покоса и с интересом следили за невиданным в Репинке зрелищем.
Сперва Коля устроил парад своим лучникам, и ребятишки протопали по выгону с большими расписными луками в левой руке, с берестяными колчанами на веревочке за спиной. А потом началось состязание. Коля тоже участвовал в нем, но, так сказать, вне конкурса.
Он был очень хорош в эту минуту, сам весь напряженный, как тетива, с далеко вперед выгнутым дугой луком в твердой руке… Все пять стрел, спущенных им с туго натянутой, зазвеневшей, как струна, тетивы, вонзились прямо в черный лоснящийся цилиндр заграничного поджигателя войны, которого Коля изобразил на бумажном щите, перерисовав на память одну из карикатур Кукрыниксов.
За Колей начали стрельбу из луков и остальные ребята. Метко стрелял Семка-велосипедист — три стрелы из пяти попали в цель. Не отстал от него Миша Хрупов. Но победителем оказался Вася Пигусев, всадивший в мишень четыре стрелы. Это было не мудрено: Коля вырезал ему самый лучший лук, долго гнул и выверял его. А уж как он был расписан, какими красками играл, о том и говорить не приходится!
