Услышали стрельбу и в других местах. А у нас пока тишина, хоть по времени догадываемся: ползем через расположение немцев. Ползли гуськом, один за другим. Первым Курт, за ним почти рядом я, чуть сзади за нами остальные. Командир со знаменем в середке. Ползли, ползли, и вдруг слева: «Хальт!» Стой, значит, по-ихнему. И просто над нами ракета. А потом как секанут из пулемета длиннющей очередью!..
Отец умолк, задумался. Алесик ожидал, боясь потревожить.
Наконец, отец вздохнул и продолжил:
— …Мы с Куртом забросали гранатами тот пулемет. Но тут такое началось! Со всех сторон стреляют, пули трассирующими огнистыми пунктирами ночь прошивают. Курт вправо подался, я за ним. Вдруг он спрашивает: «Где командир и остальные?» — «Не знаю», — отвечаю ему.
Мы тогда с Куртом назад. Стрельба вроде слабеть стала. Немцы впотьмах не осмеливались прочесывать лес. Да и бесполезное это дело… Нашли мы командира и еще двух наших. Все трое были убиты первой пулеметной очередью.
Меня душили слезы. Я никак не мог поверить в смерть нашего комбрига.
«Мы отомстим! — Курт положил мне на плечо свою широкую ладонь. — А пока надо гранаты и патроны у геноссе взять. И автомат командира. Это последний подарок товарищей нам. И наказ отомстить!»
Я стащил с себя гимнастерку и обвернулся знаменем бригады, так же, как это сделал командир час назад. Знамя было теплое от его тела и с одной стороны влажное и липкое. Я догадался: кровь комбрига.
Курт почувствовал, как дрожат мои руки, и помогал мне.
«Фашисты дорого заплатят нам за это», — не сказал — поклялся он.
Мы спешили: вот-вот начнет светать — летняя ночь короткая. Стреляли где-то дальше. Выстрелы и взрывы то разгорались с новой силой, то затихали.
Пробрались к болоту. И хоть надо было торопиться, не выдержали, припали к черной грязной воде. Пили, пили и напиться не могли. «Все, — уверенно бросил Курт, когда утолили жажду, — тут они нас не достанут».
А вышло иначе. На болоте находились фашистские посты. Один из них услышал, как хлюпала вода под подошвами наших дырявых сапог. Снова стреляли по нас, прошивали пулями все вокруг, освещали ракетами. А мы вжимались в порослые мохом купины, в болотную грязь. Курта ранило в шею и в руку. Я помогал ему. Вокруг слышались немецкие команды, обрывки коротких настороженных разговоров. Курт тащил меня то влево, то вправо, то назад. Уже начало светать, когда мы вышли на широкую лесную дорогу. И нечаянно наткнулись на машины, покрытые пятнистым маскировочным брезентом. Возле машин стояли пушки. Они были отцеплены, с раздвинутыми лафетами, стояли в боевом порядке. Видимо, недавно еще по партизанским позициям огонь вели. Часовые и расчеты вначале нас не заметили. Немцы стояли кучками, о чем-то переговаривались, тревожно прислушивались к вспыхивающей отдаленной стрельбе. Мы резанули очередями по ним первые. Курт стрелял, не снимая с плеча автомата, одною рукою. Ударили длинными очередями. Не целясь, в упор, не жалея патронов. И бросились между машин на другую сторону. Проскочили дорогу, вырубку и быстрее за деревья, в чащобу. Смотрю, а Курт здоровой рукою тащит пустой ящик от снарядов. «Тебе что, трофеи понадобились? — сердито спрашиваю у него. — Тут бы ноги с головою вынести да знамя уберечь! Тогда и бригада жива будет!»
— Почему жива? — спросил, не поняв Алесик.
— Есть у военных закон: покуда знамя при них, войско не разбито. И пусть себе хоть один человек останется, а уцелело знамя — боевая часть живет, целой считается. А пропало знамя — пропала часть, нет ее, расформированной будет, хоть все живы да целехоньки. Потому так берегут солдаты знамя, как честь свою, все делают, чтобы в руки врага оно не попало. Теперь понял?
— Ага.
— …Спросил я у Курта, а он мне в ответ: «Видишь — все больше светает». — «Вижу, говорю, и что?» — «А то. Покуда совсем не рассвело, надо знамя во что-либо завернуть и закопать. Кто из нас уцелеет, вернется и найдет его».
— И вы…
— Мы так и сделали, потому как выхода не было. Я в свою гимнастерку завернул знамя. Сверток в пустой ящик положили. Кинжалами вырыли яму под большим камнем, опустили туда ящик, засыпали песком, забросали травой, сучьями.
— А сами?
— Поползли дальше. Автоматы наши пустые были, без патронов. Я отдал Курту свой «вальтер» — небольшой трофейный пистолет. Себе оставил последнюю гранату-лимонку. Вот и все наше вооружение.
— Кинжалы еще были, — вспомнил Алесик. — Ты сам говорил.
— Были, — подтвердил, вздохнув, отец. — Пока мы знамя прятали, и вовсе рассвело. Но солнце еще не всходило. В разных концах леса слышались одиночные выстрелы и автоматные очереди: каратели уже начали прочесывать лес.
«Переждем день?» — предложил я Курту. Он не согласился: «Надо подальше отойти. Тут все обыщут».
Двинулись. Немцев не видно было, и мы шли во весь рост. К тому же Курт уже ползти не мог. А нести его на себе у меня не хватило бы силы. Не прошли и полкилометра, как нас заметили и снова начали стрелять. Мы упали на влажную от росы траву, между деревьев. Курт тихо сказал: «Двоим умирать нельзя. Один должен спасти знамя. Ползи, я прикрою».
Пополз. Выстрелов Курта не слышно было. Догадался: он бережет патроны, подпускает врагов поближе.
Немного отполз, потом подхватился и побежал. Немцы — их четверо было — бросились в погоню. Сообразил: хотят живым взять.
Первым бежал здоровенный рыжий ефрейтор. Оглядываясь на ходу, я хорошо видел его широкоскулое красное лицо. Автомат болтался у него на толстой шее. Ефрейтор бежал быстро. А меня, измученного голодом, силы оставляли. Чувствовал: вот-вот повалюсь, упаду, и краснолицый ефрейтор всей своей громадной тушей навалится на меня.
Дорого бы дал я, чтобы в моих руках оказался пистолет, хотя бы с одним единственным патроном!
А ефрейтор был уже совсем близко… Тот ефрейтор, его слоновый топот и сопение за плечами ко мне потом часто возвращались во снах, как и другие ужасы блокады… Отец на минутку смолк, задумался.
— Папка, что же ты, а?
— Я на ходу выхватил из кармана гранату, дернул кольцо и, не оглядываясь, бросил лимонку за левое плечо. А сам с размаху нырнул под старый еловый выворотень. «Не взорвется, думаю, граната, все, конец».
Граната взорвалась. Рыжего ефрейтора разнесло в клочья. Я подхватился и бросился в молодой и густой ельник. Он и спрятал меня от погони. Немцы начали обстреливать ельник вслепую. Меня жигануло в плечо. Пролежал без сознания день, а ночью побрел, не зная куда. Повезло. Меня подобрали люди. Перевязали, выходили, а потом завезли в соединение партизан, которое рейдом шло в Польшу.
— Папа, а ты никому не рассказывал, где знамя спрятано?
— Обо всем я доложил командиру новой бригады.
— Тогда вы поехали и выкопали знамя?
— Не забывай, что шла война. Мы воевали в Польше. Мою записку переслали через линию фронта в Москву.
— А потом?
— Потом были бои, освобождение, соединение с Красной Армией и фронт. Ну, и наконец, сам знаешь, победа. И служба далеко-далеко от этих мест.
— А куда же Курт пропал? Почему он знамя не откопал?
— Курт не пропал. Его подобрали разведчики одной из спецгрупп, когда фашисты лес оставили. Отправили Пильцера самолетом на Большую землю, за фронт. Там вылечили и… Словом, услышал я о нем лишь через много-много лет после войны, в Германии, когда встретился с Отто Пильцером.
— Мне Отто говорил, что ты был у них.
— Успел сообщить?.. Курт рассказал, что разведчики тогда же хотели по его словам и описаниям найти знамя, но не смогли. — Отец посмотрел на часы. — Алесь, пора вставать. Подъем!
— А знамя? Где оно теперь? Скажи, папка!
— Не скажу. Это пока тайна. Ну, по-о-о-дъем! Зарядку делать, умываться и гладить одежду к празднику!
Машины идут в Красобор. Бегут желтые, голубые и салатовые автобусы с красными флажками, которые трепещут на ветру. Едут большие и малые грузовики, борты которых украшены кумачом и зелеными ветками. Кузова грузовиков заставлены скамейками и стульями, а на них — по-праздничному одетые люди. Мчатся трудяги-»газики», которых почему-то все упорно называют «козликами», упрямые «Запорожцы», настойчивые «Москвичи», быстрые «Жигули», стремительные «Волги». Едут жители Бородович и всех окружающих деревень. Едут в Красобор, на партизанский праздник, на большой праздник Освобождения.
Алесик едет в машине Пильцеров. Отто за рулем, Курт рядом, а папа, Алесик и Цыбульский на заднем сиденье. Они мчатся вслед за вишневым «Москвичом» Жирмоновых.
У папы и Цыбульского на груди ордена и медали. У Цыбульского еще и крест какой-то на ленточке.
— Дядя Андрей, — спрашивает Алесик, — а почему у вас крест?
— Это боевой орден Польской Народной Республики. Крест отважных.
У Алесика новый вопрос:
