она пугливо озиралась по сторонам, не подслушивает ли кто в уголке, не донесет ли кто старосте, писарю или жандармам.
Мама занималась хозяйством, и ей недосуг было выслушивать тетку. Когда двери отворились, она уж не глядя знала, что это идет Липничаниха со своими охами да вздохами. Тетка сновала по кухне, тряслась как осиновый лист и заламывала руки. Присела на миг, поплакалась и отправилась восвояси. А минуту спустя снова отворились двери, а в них тетка Липничаниха со своими напастями. И опять твердит то же, что мама сто раз уже слышала.
— Что мы скажем, куда они подевались? — шептала она надломленным голосом.
— Да что говорить? — пыталась образумить ее мама. — Скажешь, что знать ничего не знаешь, и дело с концом.
— Погоди, — она чуть успокоилась, — а ну как нас станут пытать, чтобы мы признались, тогда что?
— Что делать, придется терпеть. Коли признаешься, пытки тебе еще горше покажутся.
— О господи, царица небесная! — причитает тетка. — И за какие такие грехи свалилось это на нас. Знала бы, не просила бы пленного себе в помощь. Уж лучше бы сама надрывалась в работе. А ведь какой он неумеха был, сколько я с ним намаялась, покуда он кой-чему научился. Я не то чтоб ругаю его, нет, он и впрямь научился — старательный был, только заботы эти нам ни к чему.
— Тут уж ничего не попишешь, — говорит мама, — зря-то ты не распускайся, тебе еще понадобятся силенки на пахоте.
— И то, — потирает тетка руки и шепчет — громко говорить уже и голоса не хватает: — Ну пошла, чего зря время у тебя отнимать. Что бог даст…
Она прошла мимо нас вдоль дома, словно мученица со сложенными для молитвы руками.
Мы играли в камешки. Подбрасывая их вверх, ловили, кто больше. Братик с Липничановым Яником рыли под навесом сарая ямку — там сильнее всего припекало солнышко — и собирались играть в шарики.
У дома стоял дядя Данё и глубоко втягивал в себя воздух. На дворе уже явно тянуло весной.
Земля набухла, взрыхлилась, вспучилась. Корни растений набирали силу. На пригорках проклевывалась первая зелень.
Данё уже не сидел у припечья, как в зимнюю пору. Теперь он выходил на завалинку и там чинил обувь. И мы часто видели, как он, задумавшись, смотрит на лес, куда ушли Михаил и Федор. Блуждая взглядом, он как бы шел их дорогой. Ведь то, что связывало его с ними, не могла оборвать никакая сила.
Немного погодя Данё взял топор и отправился в лес. Он шел по той самой тропе, по которой уходили пленные. У самого леса он остановился, отыскивая их следы.
Воротившись с вязанкой хвороста за спиной, он сказал маме:
— Ни следа от них не осталось, все растаяло вместе со снегом.
Мама шла от колодца. Она остановилась, поставила ведра на землю и улыбнулась тихо и серьезно, как умела только она:
— А ведь мысли остались. Их снегу не растопить.
— В самом деле, остались. — Данё касается рукой лба, потом груди, как бы связывая мысль с чувством. — И шагу не ступишь, чтоб их не вспомнить. Вот и когда эти сучья рубил, мне почудилось, будто Федор стоит возле меня и повторяет, что обронил однажды зимой: «После войны леса будут принадлежать всем». И так хорошо вдруг у меня стало на сердце: не придется мне, значит, больше таскать дрова из чужого леса. Михаил с Федором потому и торопились домой — порядки у себя наводить.
— У нас бы тоже не мешало кое-что исправить, — размышляет мама. — Вот вернутся мужчины с войны, и если дураками не будут, то прихватят с собой винтовки. Уж они-то смекнут, что с ними делать.
Мама подняла ведра и вошла в сени. С тех пор как Федор ушел, она едва управлялась с работой. Повсюду недоставало рук, а работы было невпроворот.
Дедушка с нижнего конца часто теперь приходил к нам пожаловаться. Оставшись один, он приуныл. Прибавилось работы по дому, а главное, его съедала тоска. Он нигде не находил себе места. То у нас посидит, то у дяди Данё. Вспоминая Федора, он всегда с грустью потирал ладонями колени.
Данё, склонившись над сапожной лапой, с молотком в руке, иной раз говорил:
— Только бы они выдержали, перевороты — дело нелегкое.
— А чего ж им не выдержать! — сердился дедушка на Данё, что он посмел усомниться в таких парнях, как Федор.
А когда Матько бывал при их разговоре, у него сияли глаза и он глотал каждое слово. Его не надо было учить ненавидеть. Он и так ненавидел тех, кому должен был почти что задаром пилить и колоть дрова. Они сидят в тепле, а он без передышки — стужа ли, дождь ли, ветер ли — работает на дворе, трясется от холода или мокнет в своей рваной одежке. Еду бросают ему, как собаке. Колода, на которой он колет дрова, и то им дороже. Он хорошо знает, что они его и человеком-то не считают.
Старая Верона тоже ожила с приходом весны. Прихрамывая, разносит она по деревне почту. Рассказывает людям, что делается на свете. Верона острая на язык, толковая женщина. Много не говорит, но скажет слово — сразу возьмет за живое. А в замке ее особенно ждут. Верона и там улыбается, но все, что она говорит, хоть и с улыбкой, не нравится господам. Она в свое время тоже натерпелась от них и насмотрелась на мучения бедных в деревне. Ей бы тоже пришлось по душе, если бы мужики, воротившись с винтовками, малость и припугнули панов.
А однажды с криком через задворки прибежала к нам тетка Порубячиха.
— Люди добрые, — кричала она, по своему обыкновению, — какой-то дьявол подсунул мне записку, чтобы я остерегалась! Ну чего мне остерегаться, скажите? Разве я кого ограбила или в могилу свела?
— Но ведь это кто-то над тобой подшутил, Мара, — смеется над ней наш дедушка с нижнего конца, выколачивая трубку о приступок пристенья.
— Ясное дело, это только шутка, — поддакивает дядя Данё с еще большей уверенностью.
— Я ему покажу шутки! — трясла кулаками разъяренная и красная,
