этого позора. Но Юлиана звала на помощь и силой хотела отворить окно, хотя отец и держал ее за руки.
Рядом с Франческо стоял жандарм со штыком, и парень даже шелохнуться не мог.
Когда шеренга пленных двинулась по дороге, из окна Петраней посыпались цветочные горшки, а потом свесились две обессилевшие девичьи руки.
Юлиана уже не могла кричать, она только шептала:
— Франческо, Франческо…
Петраниха трясла ее за плечи и вопила:
— Какой срам! Какой срам, люди добрые!
Нестройными рядами зашагали пленные вниз по дороге. Точно стая диких гусей, бросающихся навстречу буре. А где-то по бескрайним просторам наших лесов в это время брели Федор и Михаил. Их и не очень-то искали. Кому теперь дело до этих двух бедолаг? Они меньше всего заботили власти.
За пленными, вытянувшимися извилистой лентой, отправились школьники с белыми полотняными сумками за спиной. Словно стайка молоденьких ласточек.
Рядом с ними шагали Данё Павков и Матько Феранец. С другой стороны ковыляла старая Верона с палкой и почтовой сумкой. Они провожали пленных до конца деревни.
Народ от корчмы стал расходиться. Там остались только тетка Мацухова и ее дочка Тера, что пришла этими днями из Микулаша помочь матери с пахотой. Ведь пленных согнали с полей в самую весеннюю страду.
Мы, дети, жившие от школы вверх по дороге, окружили лошадь старьевщика, стоявшую перед корчмой. Она была такой тощей, что ребра можно было пересчитать, они резко выступали под тонкой шкурой. Старьевщик зашел в корчму на стопку жженки.
Ливоров Адам вдруг заявил:
— Хорошо, что эти пленные ушли.
— Нет, плохо, — смело ввернул Янко Одбочный, крестник барабанщика Шимо Яворки.
— Нет, хорошо, — повторяет Адам и для вящей убедительности кивает на родителей, — мой отец сказал, что они только народ баламутили.
— И правильно делали, — не уступает Янко и тоже кивает на свою мать: он знает, что слово старших куда больше значит. — Мама сказала, что вам после войны несдобровать.
Адам вспыхивает и бросается на Янко, точно молодой петушок. Он толкает его кулаком в грудь и с презрением оглядывает всех нас. Ему ничего не стоит избить любого: ведь Ливоры самые богатые в деревне. Но Янко не уступает и отвечает на удар. Они дубасят друг друга изо всей мочи. Давно ребятам не приходилось видеть такой драки.
Остальные мальчишки складывают полотняные сумки с книгами к оштукатуренным белым столбам корчмы и тоже кидаются в драку. Среди них есть и такие, что помогают Адаму. Кто на кого набросился первый, понять невозможно, только вдруг у наших ног оказался клубок дерущихся тел.
Из домов выскочили собаки и принялись лаять.
Тера Кресачкова с башмаком в руке — она принесла его дяде Данё в починку — разгоняла мальчишек и кричала:
— Вы вконец изуродуетесь! Где это видано — так драться!
Но слова ее потонули в реве и гаме детей.
А дядя Павков, вернувшись с нижнего конца деревни, стал их даже подзадоривать, хоть и слышал, как на них рубахи трещат. Пускай, мол, дерутся, пускай мужают.
В конце концов из дома выбежала Ливориха и спустила собаку, наводившую страх на всю деревню.
Дети так и замерли. Свалка тут же прекратилась, а мы, девочки, начали плакать.
У Янко Одбочного руки были исцарапаны в кровь, а у Адама рубаха порвана на груди.
— Погоди, я тебе покажу, — не зная точно, кого винить, тетка Ливориха погрозила всем сразу.
Но заметив Теру Кресачкову и тетку Мацухову, она притихла. Должно быть, вспомнила, что Тера, как говорили в деревне, очень изменилась среди микулашских кожевенников и уже не была такой робкой. Пожалуй, не стоит при ней ругать крестьянских детей, ведь и Тера из таких же бедных крестьян, у которых земли всего ничего. Но Ливориха не смогла до конца унять свою злобу и уже молча трясла кулаками в воздухе. Потом как бы невзначай взглянула на Матько, стоявшего чуть поодаль с Данё Павковым.
Может, ей пришло в голову свалить вину на него. У Матько все перевернулось внутри, но вдруг какая-то грусть сжала ему горло. Он всегда испытывал это, когда обижали его понапрасну.
— У вас ко мне дело, хозяйка? — спросил он.
— Какое у меня может быть к тебе дело, побирушка!
Она презрительно оборвала его, взяла Адама за руку, кликнула собаку и вошла во двор.
Матько она ни в грош не ставила. Захоти, она смогла бы отыграться на нем, но уж, во всяком случае, не на глазах у Теры Кресачковой. Поэтому она отступилась и пошла восвояси.
Дядя Данё заметил Матько:
— Нечего быть тяпой-растяпой, надо быть крепче. После войны у таких, как Ливоры, заберут хозяйство и отдадут таким, как мы с тобой. Сам для себя вырастишь хлеб, не придется тебе больше просить у чужих.
Матько только вздохнул.
Ребята, стоявшие у корчмы, стали расходиться.
Мы с братом, взявшись за руки, тоже двинулись в путь. За спиной у нас болтались полотняные сумки.
В последнюю минуту старьевщик вышел из корчмы, отирая рот костлявой рукой и чуть покачиваясь. Верно, он хлебнул лишнего. На ступеньках он вытащил дудочку и попытался заиграть. Но песенка звучала отрывисто и невесело. В руках подвыпившего старьевщика дудочка уже не издавала радостных звуков, как поначалу, а только всхлипывала.
Дядя Данё повернулся к нему и махнул рукой: зря, мол, он пытается играть в подпитии.
— Горемыка, — вздохнул он, — в беде кто хочешь смешным покажется. После войны и ему будет лучше.
— Вы всех только утешаете, дядя Данё, — хоть и неохотно, но Матько все же сомневается. — Говорите так, словно вы сами будете делить и раздавать по справедливости.
— Не мои это выдумки, парень. Глянь-ка, что творится на свете. Недавно двое воротились в Княжую с войны, и один из них с винтовкой. Вчера по дороге через Дикий лаз шел тайком двоюродный брат Порубячихи из Дубравы. Не везде такие тихони, как в нашей деревне. Может, в других местах нищета еще и
