— Никого не прятали, — ответил с достоинством Мишка, — потому это есть радио, которое на тыщи верст подает голос.
Дед вернулся в избу, ворча что-то под нос, и молча забрался на печь.
Кроме деда, так никто и не заинтересовался радиоприемником. Батька теперь чаще уходил из дома и возвращался только к вечеру.
Мамка ходила с красными от слез глазами, а бабка то-и-дело молилась перед иконами.
— Мам! — кричали иногда ребята. — Слушай-ка, поют как!
— А ну вас! — хмурилась мамка.
Вечером приходили Федоров, кривой Лузгин, кузнец, Николай и дядя Павел. Они засиживались подолгу, курили и вечно спорили. Все чаще и чаще разговоры шли о какой-то ссуде, но что это за ссуда, ни Мишка, ни Костя долгое время понять не могли.
— Дадут ссуду! Это ж беспременно, — уверял Федоров.
— Так вам и дали! — почему-то злилась мамка. Брать они мастера, это верно, а уж насчет давать, пождете еще!
— У кого брать-то? — кричал Федоров. — У тебя что ли? Много у тебя взяли?.. Эх, темнота!
— Должны дать, — гудел кузнец, — потому есть это своя власть… Не допустят, чтобы с голоду мерли!
— Тебе много дали? — сердилась мамка.
— Не надо было, так и не давали, — гудел кузнец, — а теперь беспременно дадут. В которых местах недород — беспременно дают ссуду.
— Да и куда ж податься? — моргал единственным глазом Лузгин. — Або к кулаку, або до своей же власти. Это ж понимать надо!
— Понимаете вы! — кричала мамка. — Ребята с голоду пухнуть начали, а вы тары-бары растабарываете. Силантью поклониться надоть. К Силантию с нуждой итти надоть!
— Врешь, тетка! — стучал Федоров кулаком по столу, — не резон это, чтобы беднота перед кулаком поклоны била.
— Время еще терпит, — примиряюще говорил батька, — ты это не бреши, что с голоду пухнем. Хватает пока. А там поглядим.
— Эх жисть! — вздыхал Лузгин.
— Спохватился! — орал Федоров. — А что с весны говорил тебе?
— Что ж ты говорил? — моргал Лузгин.
— А то и говорил, что организоваться надо… За ум браться пора.
Лузгин отмахивался рукой, точно от назойливой мухи.
— Э, брат, неурожай и колхоз до корней прохватить может. Божья сила!
— Божья! — передразнивал Федоров. — А я скажу так: богу этому мы сообща-то нос порошком бы забили. И не чихнул бы.
— Пустое говоришь.
— Нет, брат, не пустое, — горячился Федоров, — видал, как Прокофий порошками бога обманул?
— Се равно хлеба-то повалило! И он не ушел.
— А вот и ушел! Что у вас? Шаром покати в полях, а у него хоть и не ахти сколько, а все ж плохо бедно, до весны хватит хлеба, а там корову продаст или овец, вот глядишь и вывернется!
— Прокофий сила!
— Сила? А мы кто? Один Прокофий так это сила, а нас столько народу и на-те — не сила мы! Дубье!
— Ссуду дали бы, — вздыхал дядя Павел.
А хлеба становилось с каждым днем все меньше и меньше. Мамка выдавала теперь ребятам по маленькому куску, да и то ворчала при этом:
— Картошку есть надоть. Не напасешься хлеба-то для вас.
Иногда в избу забегали соседки, просили одолжить немного мучицы.
— Завтра отдам, Сергеевна, — кланялась соседка.
— Где же ты отдашь, бедолога? — хмурилась мамка. — Ай с неба в огород упадет?
— Ей-бо, отдам! — божилась соседка. Мужик мой рыбу понесет к попу! Обменяет рыбу-то!
Мамка отвертывалась от соседки.
— Носили уж которые, да не берет поп… Говорит, вся деревня на год натащила рыбы. Не сердись ты на меня, а хлеба не дам! Вон ртов-то у меня сколько… И мамка показывала рукой на ребят.
— С чего давать-то? — вмешивалась бабка. — У самих не боле пуда осталось! Седни вам дадим, а завтра сами должны под окна итти.
— Ссуду бы, — вздыхали в деревне.
Кое-кто толкнулся к кулакам, у которых оставались запасы хлеба еще от прошлого урожая. Но кулачье не торопилось ссужать хлеб.
— Подождать надо, — говорили кулаки.
— Да чего ж тут ждать? С голоду ж мрем!
— Ничто! Месяц, другой потерпите! А с голоду не помрете! Рыбы в озере вон сколько.
Тем временем цены на зерно в деревне поднимались и дошли до 10 рублей за пуд. В это время кулачье «расщедрилось». Силантий и Пров поглаживали бороды, усмехались:
— Что ж, православные, берите кому сколько надо.
Беднота, обрадовалась.
— Благодетели наши! Дай вам боже всякого здоровья.
Народ повалил с мешками к амбарам богатеев.
— Выручайте! Будет хлеб, — сполна отдадим! С процентом получите!
Кулаки гремели ключами.
— Выручить не хитро, да только и самим не расчет в убытке оставаться.
— Процент назначайте.
— Процента вашего не надо! А только наше слово такое: отдавать будете деньгами, а не хлебом. По десять, кажись, пудик-то идет? Ну вот по десять опосля и рассчитаетесь!
Беднота взвыла:
— Да ведь разор это! Кабы цена такая года три держалась — не жалко, а только где ж это видано такие цены?
— Чтоб вы подохли, мироеды! — ругались самые горячие.
— Ишь какая политика?! — возмущались бедняки.. — Он тебе пуд, а ты опосля десять продать должен, чтобы рассчитаться.
И снова покатилось по деревне:
— Эх, ссуду бы!
Из города приехали какие-то люди, ходили в полях, потом писали в сельсовете бумаги, а уезжая обещали поторопить выдачу ссуды. Но шли дни, а город молчал. В деревне во всех домах ели рыбу да картошку, и только в кулацких домах попрежнему вкусно пахло печеным хлебом.
Мамка ходила злая. Ребятам попадало по затылку за каждый пустяк. Попросил Костя как-то хлеба, мама промолчала. Костя захныкал.
— Да-а-й!
Мамка подскочила к Косте и влепила ему здоровую затрещину.
— На!
Совсем маленькие кусочки хлеба получал только Шурка, а Мишка и Костя ели одну рыбу с картошкой.
— Дай хоть кусочек хлебца! — просили иногда мамки ребята, но мамка и слышать не хотела таких разговоров.
— Будете приставать, — шкуру спущу и радий ваш выброшу!
Ребята притихали. Радиоприемник, установленный на полатях, был теперь ребятам всего дороже. По вечерам, когда все укладывались спать, Мишка и Костя надевали наушники и уносились в иной мир.
Далекий город ощупывал в темных полях высокие антенны и обрушивался в приемники грохотом музыки и пеньем. По вечерам так хорошо было лежать на полатях, на крепко пахнущих овчинах, и слушать городское штукарство. Вперемежку с музыкой громкий голос какого-то — видать серьезного — мужика рассказывал, что делается в этом большом мире. Случалось так, что ребята засыпали с наушниками и утром их будил громкий бодрый голос:
— Руки на бедра! Ну, ну, бодрей! Стряхните с себя сон! Так, так! Начи-най!
Это передавалось по радио какая-то гимнастика, но для чего она передавалась, ни Мишка, ни Костя так и не могли понять.
* * *
Однажды под вечер ребята услышали:
— Пострадавшим от неурожая районам направлена безвозвратная ссуда. Семенной материал будет отгружен в этих районах через два месяца.
— Ссуда! — вытаращил глаза Мишка и, бросив наушники, кубарем скатился с палатей.
— Батька! — закричал Мишка, выскочив во двор. — Ссуду дают!
Батька поправлял плетень у сарая.
Сильными ударами обуха он вгонял в землю тычки и при этом крякал:
— Ак-ха, ак-ха!
— Батька, — подбежал Мишка, ссуду дают по радио.
— Чего? — бросил топор батька и тяжело перевел дух.
— Ссуду, говорили сейчас! Иди-ка послушай.
Мишка кричал так громко, что его услыхали соседи. К плетню подошел дядя Павел.
— Привезли, что ли?
По радио, дядя Павел! Ей-бо, передавали сичас!
— Ну? — обрадовался дядя Павел.
— А не врешь? — спросил батька.
— Ей-бо! — перекрестился Мишка.
Услышав слово «ссуда», подбежали еще двое, вынырнул откуда-то и Федоров.
— Дают? А? Что? Не говорил разве я?
— Ну, ну, послушаем!
Народ повалил следом за Мишкой в избу.
Народ повалил следом за Мишкой.
Это был самый лучший час Мишкиной жизни. Еще совсем недавно никто даже внимания не обращал на радиоприемник. Федоров говорил, что громкоговорители ему еще в Красной армии надоели, батька и мамка считали радио баловством. Бабка хотя и пыталась слушать, но была она глуховата на одно ухо и ничего поэтому не услышала. А дед плевался, если ему предлагали послушать. Один дядя Степан побывал раза два на полатях, но всякий раз, когда надевал он наушники, радио как на зло молчало. Дядя Степан рассердился и пустил по деревне плохую славу про радио.
— Трещит чего-то там, вот и пойми! Пустая затея!
Иногда забегали к Мишке и Косте другие ребята, но днем радио почему-то больше молчало, а вечером кто же слушать будет?..
Рано ложатся спать в деревне.
Влетев в избу, Мишка крикнул:
— Говорят еще?
