тут и пошли у меня морщины.
— А дед Матвей тогда на трубе играл? — спрашивает Доська.
— В германскую войну он играл. В гражданскую бросил играть и пошёл стрелять из пулемёта.
— А какая это — гражданская война? — опять любопытствует Доська. Баба Дуня ей объясняет:
— Гражданская — это когда не за буржуев, а за Советскую власть воевали.
— Про Советскую власть я знаю, — говорит Доська.
— Так вот тебе, чуть было не забыла, получай за то, что ты такая умница. — И баба Дуня достаёт из кармана горсть сушёной кусочками тыквы: у нас её зовут «курага». — Ешьте и бабу на волю отпустите.
— Отпустим, только расскажи нам раньше про твои морщинки, откуда они у тебя взялись, — теперь уже я прошу бабушку.
— Вот одолели, — смеётся она. — Да если про всё рассказывать, так и ночи не хватит.
— А ты не про всё, ты про одну. Вот про эту самую длинную, что посередине твоего лба тянется, — просит Доська.
— Про эту? — спрашивает бабушка и проводит пальцем по лбу от виска к виску. — Про эту одну рассказать можно, да и то сказ не короткий будет. Ладно, слушайте. Эта прорезалась, когда я ещё молодая была, как ваша маманя. Деток у нас тогда было трое. Дёмушке девятый год шёл, Ванечке четыре исполнилось, а Глашенька в люльке качалась. А папанька наш воевал и дочку свою ещё не видел. Теперь порядки другие, хоть и война. Теперь заболит у кого-нибудь из нас живот или нос зачешется, сразу наш доктор Анастасия Ивановна в трубочку послушает, в горлышко поглядит, язычок обследует и, если нужно, даст лекарство. И оспа у всех привита, и уколы от всех болезней опасных детям сделаны. А раньше было не так. Раньше такого береженья не было. Шла война, и Советская власть ещё не везде крепко установилась.
Но свет не без добрых людей. Приехала к нам тогда молоденькая учительница девятнадцати лет. Звали её Мария Сергеевна. Она кончила гимназию и медицинские курсы и хотела идти на войну милосердной сестрой. Да не взяли её по здоровью и по молодости. И стала она в нашей Фёдоровке лечить людей и учить ребят. Работала Мария Сергеевна с охотой и без отказа, и рука у неё была лёгкая, помогала она всем. А моё горе ко мне ранней весной пришло в половодье.
Зима в тот год была снежная, а весна ранняя, и такой нам потоп устроила, что от избы к избе хоть на челне плавай! И тут захворал мой Ванечка. Всю ночь горит и хрипит, глотнуть не может. Чуть стало рассветать, велела я Дёмушке смотреть за Глашей, оставила им молока с хлебом, а сама закутала Ваню в одеяло и понесла к Марии Сергеевне.
Как дошла, и сейчас вспоминать страшно: Авдотья Замочи Подол [3] на совесть со своим делом справилась.
Осмотрела Мария Сергеевна моего Ванечку, побледнела и молвит:
— Похоже, Дуня, на дифтерит.
— Это страшно? — спрашивает Доська.
— Страшней не бывает, — отвечает ей баба Дуня. — Я стою, дрожу, плачу, а Мария Сергеевна мне говорит:
— Не дрожите, не плачьте, Дуня, а поезжайте сейчас в Лысые Горы в больницу и отдайте доктору вот эту мою записку. А он даст вам лекарство. Мы его впрыснем вашему Ванечке, и болезнь пройдёт. И не беспокойтесь о своём сыне: нынче половодье, в школе ученья нет, я буду дома и от ребёнка ни на шаг не отойду.
Спрятала я записку, вышла на улицу и думаю: «Конь наш Сивушка, конечно, конёк старательный, сердечный и служить нам, кормилец наш, всегда рад. Но по такой распутице и он не добредёт. А я дойду. Я лесом пойду, тропинками. Там кое-где ещё снег лежит и воды поменьше».
Верно. Лесная дорога много легче была проезжей. Семь вёрст отмахала я и в полдень была уже в больнице. Доктор Борис Васильевич увидел меня и спрашивает:
— Что у вас, молодица, болит? Отчего вы такая измученная?
Я ему отвечаю:
— Ничего у меня, доктор, не болит. — И подаю ему записку от Марии Сергеевны. Доктор прочитал записку и говорит:
— Сейчас, голубчик, всё сделаем. — Велит позвать больничного кучера и просит его немедленно запрягать и ехать в Фёдоровку за больным ребёнком. Кучер качает головой и возражает ему:
— Нельзя, Борис Васильевич, это сделать. Сейчас такая распутица, что ни конь, ни вол, ни даже верблюд не пройдут по дороге.
Доктор указывает ему на меня:
— А вот человек прошёл же!
Кучер говорит:
— Так ведь это женщина, мать! Она ради своего дитяти по воздуху пролетит, не то что по воде пройдёт.
Тогда доктор зовёт нянечку и велит ей принести кружку горячего чаю и большой кусок хлеба. А сам уходит за лекарством и писать записку Марии Сергеевне.
Еле проглотила я чай…
— Такой горячий был? — спрашивает Доська.
— Да помолчи ты, Доська, — прошу я сестру. — Дай рассказать бабане.
И баба Дуня продолжает рассказ:
— Проглотила я чай, а хлебушко — порядочный был окрайчик — спрятала в карман, не шёл он мне тогда в рот.
— А мне всегда идёт, — говорит Доська. Отламывает кусок от лепёшки, что лежит на столе под ручником, и с аппетитом жуёт. Ей про хлеб только напомни! Два раза к ужину приглашать не надо.
Доська ест, а баба Дуня рассказывает:
— Дал мне доктор лекарство и записку к Марии Сергеевне, что и как надо больному Ванечке делать, и говорит мне:
— Не плачьте! Выздоровеет ваш сынок. Не затем он родился, чтобы умереть. Будете ещё на него радоваться.
Попрощались мы, и я пошла. Лесом идти назад не посмела: в марте темнеет рано, да и день хмурый был. Проезжей дорогой шла. Где по косточки, где и по колено в воде. Сапоги промокли — словно пудовые гири к ногам привязаны. Под водой ещё лёд местами — скользко!
Журавли пролетели в небе, видела я их, а людей никого не встретила. Добралась в село уже ночью.
Подошла к дому Марии Сергеевны, а постучать не смею. Сердце бьётся, вот-вот выскочит. И одна дума в голове: жив ли мой сынок ненаглядный, голубок мой беленький? Богу молюсь про себя, а постучать в двери нету сил…
— Я тоже не посмела бы войти, — говорю я и чувствую, как хочется мне заплакать, как жаль бабу Дуню и Ванечку.
— А я бы сразу вошла, — хвалится Доська. — Чего в мокрых сапогах и на холоду стоять?
— Ты у нас смелая, а я такой не была. Хорошо, что Мария Сергеевна то ли услышала, то ли угадала. Вышла на крыльцо и
