Такое публичное признание нашей неполноценности было для меня невыносимо. Я не хотел, чтоб меня отделяли от Гришки. Я жаждал равного суда и не получал его.
Гном был маленький, тщедушный. Казалось, он давно должен к кому-то сильному прилепиться, чтобы тот его защищал, охранял…
По приезде его поселили в комнате, которую занимал Ванифатьев с дружками. Но через несколько дней вещевой мешок Гнома вышвырнули в коридор, а следом и его самого.
На шум прибежала вожатая Вера Рюмина.
— Что случилось, Валентинов?
Гном стоял отвернувшись. Тогда Рюмина заглянула в комнату.
— Что тут у вас?
Она говорила строгим голосом, а сама улыбалась. Ей нравился большой вальяжный Ванифатьев.
— Он во сне кричит! Зубами щелкает! Квакает! Лает!.. — закричали ванифатьевцы.
Рюмина махнула рукой — да ну вас! — и обратилась к с а м о м у — мягко:
— Скажи ты, Жора.
Ванифатьев, развалясь на койке, не поворачивая головы, процедил:
— Уберите Гнома. Чокнутый. Орет ночью, спать мешает.
Рюмина с любопытством оглядела Гнома. Он стоял все в той же позе, разглядывая носки своих ботинок.
— Валентинов, — сказала она, — это правда, что ты ребятам спать мешаешь?
Гном посмотрел на нее рассеянно, пожал плечами:
— Не знаю…
В комнате захохотали. Гном сказал:
— Переведите меня, пожалуйста, в другую палату.
Рюмина задумалась. Всюду теснота, комнаты маленькие, койку лишнюю втиснуть некуда.
— Знаешь, Валентинов, — сказала она, — мы подумаем, кого поселить на твое место, а пока, если хочешь, поночуй здесь… — И она указала на дверь, едва приметную в тени чердачной лестницы.
То была нежилая комната. То была вообще какая-то странная комната. Потолок, скошенный неправильной пирамидой. Окно в коридор, вернее, в сени. Свет в комнату попадал, когда наружную дверь открывали. Впрочем, запирали ее только на ночь. Любой из нас переживал бы, попади он в этот чулан. Гном — нет. Он обрадовался, повеселел. Он что-то целый день устраивал в своей конуре, мурлыкал какую-то песенку. Он открыл окно и протер его мокрой тряпкой.
Вечером о переселении узнала Анастасия Власовна. Она отругала Рюмину, да так, что все слышали, и твердым шагом направилась восстанавливать порядок и справедливость.
И вот Анастасия Власовна стоит по одну сторону Гномова окна, а тот — по другую, и между ними происходит разговор:
— Валентинов, немедленно забирай вещи и — назад!
— Не пойду.
— Как это «не пойду»? Я как начальник лагеря…
— Не сердитесь, Анастасия Власовна, не пойду.
— Что это значит, Валентинов?!
Анастасия Власовна не ожидала, что нарвется на такое упрямство. Думала, подействует командирский тон, который обычно действовал безотказно.
— Ты индивидуалист, Валентинов, — обронила она со вздохом.
— Зря вы переживаете, Анастасия Власовна, — сказал Гном, — мне тут хорошо.
— Валентинов! — закричала она. — Да ты понимаешь, что я не имею права тебя здесь держать?! Согласно санитарным нормам! Это ты понимаешь?
— Понимаю, — тихо сказал Гном. — Если что, я скажу, что я сам, а что вы не разрешали…
Анастасия Власовна оглядывается на нас: посмотрите каков! А?..
Красивый Ванифатьев советует, поводя крутыми плечами:
— Да бросьте вы с ним возиться. Это ж Гном…
— Ва-ни-фать-ев!.. — горячим шепотом выдыхает она ему в лицо собственную его фамилию, и сейчас фамилия эта звучит как выражение такой глубокой человеческой укоризны, что даже Ванифатьева проняло — отвернулся.
Анастасия Власовна восклицает:
— Ах, Валентинов! Ну что ты за человек! Особые условия тебе создать, что ли!..
Последняя фраза вырвалась у нее, как говорится, из сердца и возбудила, ожесточила нас. Мы словно увидели вдруг черту, жирную, резкую: по ту сторону — Гном, а все остальные — по другую. Не скрывая раздражения, мы закричали:
— Да пускай живет! Давай, Гном, в пещеру!..
Анастасия Власовна тут же опомнилась. В сущности, не злая женщина, а главное, человек долга, она устала, у нее свои несчастья, сын пропал без вести — вот уж второй год, как пропал… Она была человеком долга, а кроме того, свято блюла закон педагогического равенства: никого не выделять, ко всем относиться одинаково, а тут она, по-моему, ловила себя на том, что Гном ей неприятен, и от этого страшно досадовала. Непонятен, а потому неприятен. Разумом-то она понимала, что Ванифатьев, с его дурацкой самоуверенностью и барством, — вот уж кто неприятен безусловно! Пожалуй, во сто крат неприятнее Гнома. Но это разумом, а чувствовала она, кажется, другое. Ванифатьев, с его добродушной ухмылкой, распространял вокруг себя атмосферу приятной покладистости, спокойной силы, с которой нельзя не считаться, а этот Гном — она знала его прозвище — и в самом деле гном: голова втянута в плечи, спина круглится, морщины стариковские на лбу, уши настороженно прижаты, одутловатое лицо, желтые тени под глазами…
— Вот что, Валентинов, у меня много дел, — она старалась говорить как можно мягче, — у меня очень много дел, я не могу здесь с тобой пререкаться. Хорошенько все обдумай и приходи ко мне в кабинет после ужина…
Почему Гном был один? Точнее, почти один. Что означает это п о ч т и, я объясню несколько позже.
Сейчас я понимаю: виной тому была блокада. Она его цепко держала и не отпускала. Я знаю таких людей — вот уже больше тридцати лет прошло, а блокада всё не отпускает их…
Мы все тогда ожили, а его она держала цепко ледяными пальцами, не давала головы повернуть в сторону, заставляла его смотреть и смотреть на какие-то одному ему ведомые жестокие картины.
Те, кого она не отпускала, отличались от остальных. Они были замкнуты, малоподвижны, старчески задумчивы и болезненно экономны, вплоть до ожесточенного накопительства. Последняя черта была роковой.
В столовую мы врывались как ураган. Минута — и столы были чистыми. Суп, каша, хлеб — все исчезало мгновенно.
Гном вел себя иначе. Он ел медленно, словно нехотя, растягивая удовольствие. Он отщипывал хлеб микроскопическими крохами и долго пережевывал их, склонив голову, будто прислушивался к чему-то внутри себя. Уже этим он раздражал всех. Его передразнивали, он делал вид, что не замечает. Когда же на стол приносили тарелки с маленькими кубиками масла и сахарный песок в кружках — чай мы наливали сами, — начиналось священнодействие. Из полевой сумки, которая всегда висела у него на боку — и в поле он с нею не расставался, — Гном доставал две пластмассовые банки. В одну складывал масло, в другую ссыпал песок. Потом корочкой хлеба аккуратно стирал масляный след на тарелке. Делал он все это не торопясь, сосредоточенно, ни на кого не обращая внимания. Однажды манипуляции с баночками заметила повариха Дуня.
— Дистрофик несчастный! — закричала она, грозя Гному поварешкой. — Загнуться хочешь!..
Подбежала Рюмина, потом Анастасия Власовна — все кричали, размахивали руками над Гномом. Он отмалчивался. После того случая стал осторожней и открывал свои баночки, когда воспитателей рядом не было.
Теперь о «почти». «Почти» — это Галя Рейкина (Палкина, как ее у нас звали). Рейкина-Палкина относилась к Гному с необычной для ее возраста мрачновато-страстной заботливостью. В этом было что-то материнское, даже старушечье… Нескладная, некрасивая, с вечно не чесанными патлами белых волос, с походкой враскачку, Рейкина была смешна. Рядом с нею Гном обнаруживал весь свой ничтожный росток. Голоса их — один девичий, тонкий (Гнома), другой басовитый, основательный (Рейкиной), — казалось, нарочно звучали рядом, чтобы вызвать улыбку. На это стоило поглядеть — как Рейкина медленно проволакивала вслед за Гномом свои нескладные длинные ноги, как гудела: «Димка, шапку надень, голову напечет!..»
Рейкина единственная звала его по имени, помогала ему выполнить норму в поле, мыла пол в его пещере, стирала Гномово бельишко. По правде говоря, я сначала думал, что это Гномова старшая сестра, да и все так думали, а когда узнали, что Рейкина не сестра, а просто так, началось веселье. Их дразнили и вместе и порознь: «Жених! Невеста!..» Гном отмалчивался, такая у него была натура. Зато Рейкина вспыхивала как бенгальский огонь: «Невеста? Завидно? Иди-иди, а то рожу расцарапаю!» И угрожающе выдвигала вперед подбородок.
Рейкина себя не жалела, это все знали, а потому боялись с ней связываться. Несколько мальчишек уже ходили по лагерю с украшениями на щеках.
Некоторые звали Рейкину «психичкой» за приступы ярости, которые время от времени бывали у нее.
Всякий нормальный мальчишка давно бы отшил Рейкину. Но Гном не был бы Гномом, поступи он как все. Гном никогда не сердился на Рейкину за ее чрезмерные заботы о нем и сносил безропотно ее покровительство. (Было, правда, одно исключение, о нем я потом скажу.) Гном звал ее Галей, разговаривал с нею без малейшей насмешки и вообще был слишком погружен в свои мысли, чтобы вникать в то, что происходило вокруг.
