Гном молчал. Меня пугала его неуязвимость. Я ненавидел его за нежелание взорваться, возмутиться, броситься на меня с кулаками.
Какие там кулаки! Он был полон доброжелательства, он хотел общаться, он был рад, что не один теперь…
Говорит мне вечером:
— Как ты думаешь, что с Землей будет?
— Что-о?! — В эту интонацию я вкладываю все пренебрежение к нему, ко всем его вопросам, настоящим и будущим.
— Как что? — волнуется он. — Смотри: воду выкачивают, нефть, уголь, железо берут…
— Ну? — подначиваю я его насмешкой. Он ее не замечает.
— Так ведь пустая когда-нибудь станет. Одна скорлупа останется! Что тогда?
— Дурак ты. Ничего особенного не будет.
— Нет, будет! — Голос его понижается до шепота. — Масса меньше станет!
— Ну, меньше, — соглашаюсь я нехотя.
— Значит, изменится орбита, — говорит Гном, — а если орбита изменится, всем хана. Наступит всеобщий мрак и лед.
— Трепотня!
— Да нет, это серьезно! Очень серьезно! И знаешь, есть выход!
— Какой?
— Надо накачивать пустоты каким-нибудь газом.
— Ай да голова!
— Только вот не знаю каким. Газ взорваться может…
Я издеваюсь над ним, а сам думаю с завистью: «Черт, откуда у него все это в голове?..»
— Куда вы, куда?! Здесь нет ничего! Миленькие, не трогайте! Руки обжег, руки, у-у-у-у, задымились… Пустите меня, ну, пустите, здесь мертвые все, я не хочу, пустите… сахар, сахар, сахар… это не лед, это сахар, кусочек отколи, кусочек…
Это был голос Гнома. Я вскочил, бросился к выключателю, потом к его постели. Свет напугал его. Он замахал руками, прикрыл лицо и забормотал что-то совсем уж невнятное. Я схватил его за плечо:
— Гном! Проснись! Слышишь!
Глаза его открылись — нет, они как бы внезапно появились на лице, где их до того не было… Он ничего не понимал.
— Гном, ты бредил!
Наконец он посмотрел на меня осмысленно:
— Что-то приснилось… Жар, холод…
Я стоял перед ним в майке и трусах, и, хотя ночь была не холодная, меня била Дрожь.
— Ну ты, спи, — сказал я, чтобы как-то закончить все это, и пошел к своей койке. Я сел на нее, лечь я боялся, мне казалось, только лягу — опять начнется.
Долго я не спал, прислушивался к дыханию Гнома, и от того, что я был полон этим прислушиванием и ожиданием нового бреда, я все не спал, не спал и только к утру забылся.
Разбудил меня Гном.
— Вставай, завтракать пора. Я на кухне был, сегодня пшенка…
Все это он сообщил мне с извиняющейся улыбкой.
Я отвернулся к стене. И тут же услышал тихий, словно спотыкающийся голос Гнома:
— Ты… ты знаешь…
Я молчал и не поворачивался к нему. Я втянул голову в плечи и держал ее так, сильней и сильней напрягаясь. Гном сразу понял всю силу моей ожесточенности и ничего больше не сказал, хотя спиной я чувствовал, чего ему это стоило. Я лежал и тянул пытку. Потом стало больно и тесно в груди. Я судорожно вдохнул воздух, и что-то словно разрешилось во мне. Я повернулся и сказал:
— Не смей больше бредить! А то…
Я говорил в пустую комнату. Гнома не было.
На следующую ночь он снова разговаривал во сне. И еще подряд три ночи. Каждый раз я просыпался, словно что-то подбрасывало меня на койке, вскакивал, бежал по холодным половицам, расталкивал его безжалостно и при свете голой лампочки видел его одутловатое лицо, на котором каждый раз заново вырастали глаза…
Потом я заворачивался в одеяло и сидел, опустив голову в колени. Я ждал, когда это снова начнется, и проклинал всех на свете — Анастасию Власовну, Гнома, Гришку… Я ждал, ждал, но бред не повторялся. Гном спал крепко, всхлипывая иногда, словно захлебываясь слезами.
Утром Гном избегал меня, старательно обходил стороной, заговаривать не пытался, а я делал вид, что не замечаю его.
На четвертую или на пятую ночь я разбудил Гнома и, схватив в охапку одежду и одеяло, выскочил в коридор. В ночной тишине под моими ногами громко скрипели рассохшиеся половицы. Я подкрался к бывшей своей комнате и постучал. Подождав, я постучал еще раз, сильнее. Ни звука. Тогда я ударил ногой в дверь, коротко и зло. Заскрипела койка, зашлепали по полу босые ноги, и за полуоткрывшейся дверью показался заспанный, лохматый Вовка Углов. Он стоял наклонясь вперед, скрестив на плечах худые руки, почесывался. Я шагнул мимо него в комнату.
— Куда, куда? — забормотал Вовка.
Там, где стояла раньше моя койка, спал теперь Коля Бусов. Он спал на животе, раскинув руки и ноги, будто плыл.
— Чего ты? — опять спросил Вовка.
Я и сам не знал чего. Пока я шел сюда, я вроде бы готов был на что-то серьезное решиться… Теперь — этот Коля Бусов, а рядом — очертания Гришкиной кровати и сам он, спокойно спящий на спине, руки за голову…
Нет, эта комната была мне уже чужой. Как и та…
Я вернулся к Гному. У него горел свет. Он сидел на койке и ждал меня. Я видел, что он и обрадовался и растерялся, когда я вошел.
Я постелил постель, лег. Гном спросил:
— Ты спишь?
Я молчал.
— Ты не спишь?
Я молчал, но какая-то неуютность была в этом моем молчании, словно не его я обманывал, а себя, и это было противно.
— Ну? — сказал я наконец.
— Не говори никому ладно? — быстро сказал Гном. — Я… я не буду больше.
— Чего не будешь? — спросил я, хотя прекрасно знал, о чем он.
— Ну, разговаривать… ночью…
— Ах вот что! — Я захохотал как-то неестественно громко. — «Сахар, сахар! Отколите кусочек! Они все мертвые!..»
— Это правда? Я так говорю? — спросил он тихо.
— А ты что, не знаешь? — удивился я.
— Нет, — просто ответил он.
— Вот оно что… — Я как-то даже растерялся.
— У меня все… в сорок первом… — Гном проглотил слюну, а может, и слезы. — У меня все — мама, тетя, сестренки… я не мог сутки дверь открыть… а на лестнице…
А на лестнице — я догадался — на лестнице никого не было, потому что там все умерли.
— Я изрыл ее топором, и сломал, и вышел…
Мы сидели на своих койках и молчали, а ночь медленно превращалась в утро. Потом Гном сказал:
— Ты не думай, я в дружбу не навязываюсь…
— У тебя Рейкина есть, — не удержался я.
— Галя добрая, — сказал он, — только глупая. Лучше глупый, чем злой…
Я копал картошку, а следом шли ребята с ведрами — подбирали. Работали тройками — один копал, двое подбирали и носили. Я услышал хруст и понял, что разрезал картофелину, и тут же увидел разрез — сочащийся, розовый… Мне стало жаль клубня, я откопал его, стараясь не запачкать. Меня кто-то позвал. Я обернулся — Гном. Я сразу понял: что-то с ним случилось. Он был жалкий какой-то, губы дрожали.
— Сумку… Мою сумку не видел?
— Нет. — Я заметил на глазах его слезы. — Ты чего? Найдешь…
— Уже искал. Я повесил на дерево. Они попросили ящик поднести…
— Кто они?
— Борька…
— Куда ж она подевалась? — Я все понял.
— Не знаю…
— Не знаешь! — Я опять разозлился на него. — Дождался, накопитель! — Я вонзил лопату в землю. — Дождался!
— Что я тебе сделал? — спросил Гном. — Что?
Я отвернулся. Но мне хотелось знать, что будет дальше. Я посмотрел через плечо. Гном стоял в конце межи, напротив Борьки, который покачивался, опершись на лопату, и сплевывал себе под ноги. Я не слышал, о чем они говорили, только Борька взял Гнома за курточку, тряхнул и отбросил от себя. Гном упал, медленно поднялся, огляделся вокруг… За кустами кто-то хохотнул коротко и замолк, словно рот ему зажали.
Спотыкаясь, Гном побрел к дороге.
…С другого конца поля, перескакивая через кусты картофеля, неслась Рейкина. Она с ходу набросилась на Борьку, схватила его за волосы, опрокинула на землю, стала пинать ногами. Из-за кустов выскочили его дружки, Рейкина размахивала руками, не подпуская к себе мальчишек, а те окружали ее, пританцовывая и гогоча…
Посреди поля на ящике сидел Гришка. Он подначивал:
— Давай, Рейкина! По роже его, по роже! А вы чего, пацаны! Сдрейфили!.. Хватай ее за волосы, ты!..
Рейкина дралась молча, ожесточенно. Потом вдруг ни с того ни с сего остановилась как вкопанная, огляделась растерянно — Гнома искала, что ли, — и ее сильно ударили по лицу. Она всхлипнула, закрылась руками, но тут же выпрямилась, схватила лопату, закричала:
— Заразы! Сволочи! Убью!
— Психичка! — закричал Борька.
Мальчишки отскочили, рассыпались. Рейкина бросила лопату и побежала к дороге. Никто за ней не гнался, но бежала она так, словно ее вот-вот догонят и начнут бить.
Я вернулся к своей меже. Стал искать ту картофелину. Наконец нашел. Она обвалялась в земле и больше не блестела.
На дворе около столовой дымилась куча белесого пепла. Пепел был легкий и светлый, шевелился под ветерком. Подошла Вера Рюмина.
— Что случилось с Валентиновым?
— А что? — на всякий случай спросил я.
