же не водит машину?» А я качусь по наклонной: «Как не водит, когда я его сам обучил. Он у меня автогонщик, ас». Вот тут Судаков сразу обо всем догадывается.
Плыву, улыбаюсь идиотской улыбочкой, только слюни не пускаю. Пришла расплата! Ноги и руки дрожат, думаю, пропал Костя, его теперь загребут в зону. А он же слабый, не выдержит, ему же конец! И так мне стало страшно, хоть криком кричи! Выдавливаю:
— Что-то я не поняла… о чем догадался Судаков?
— О том, — говорит Попугай, — что Самурай и есть тот самый угонщик, которого ищет милиция.
— А-а, — говорю, — вот интересно. Самураю все передам, вместе посмеемся.
Сматываюсь, чтобы последнее слово осталось за мной, в спешке запутываюсь в собственных ногах и падаю. Очки слетают с носа — разбиваются. Плачу и ругаюсь последними словами, ну, Попугай, дерьмо, вонючка тухлая, достал меня — очки жалко.
Встаю. Попугай поднимает мои очки, протягивает:
— Не расстраивайся, Смирнова. Очки — дело поправимое… — И нашептывает мне в ухо. — Рекомендую наладить связь с Судаковым. Он парень понятливый. Действуйте через меня.
Отталкиваю его — убегаю. Бегу домой, твержу: «Пропал Костя, пропал!» Вспоминаю свой сон. Он мне приснился перед тем, как мы угнали эту проклятую машину. Вещий сон, натуральный. Сижу будто я в машине, а она катится в пропасть, и меня швыряет от стенки к стенке, а машина летит вниз. Потом цепляется за дерево и висит. Страшно было висеть над пропастью!
Прибегаю домой, звоню Глазастой, а той нет дома, и мамаша ее как-то чудно разговаривает: мол, позвони ей туда, сама знаешь, куда. Как в сказке для детей. Она там.
— А где «там»? — спрашиваю. — Скажите номер телефона.
— Ах, ты не знаешь, где она? — Голос у нее дрожит, чувствую, пугается, словно проговорилась о запрещенном. — Тогда позвони вечером.
Пристаю:
— Она мне очень нужна. — Пугаю ее: — Потом поздно будет.
— Извини, — говорит. — У меня ребенок плачет. — И быстро бросает трубку.
Странная у Глазастой мамаша, какого-то ребенка придумала, когда всем известно, что у Глазастой нет ни брата, ни сестры.
Накручиваю Ромашке. Да разве ту схватишь дома? Остается Каланча, а она без телефона, а меня страх съедает, не могу оставаться с ним одна. Бегу к Каланче.
И вот тут-то все совсем запутывается!
Лечу, значит, не разбирая дороги и встречных лиц, вбегаю в квартиру Каланчи, у них все нараспашку, замок сломанный, дверь еле держится на петлях. Подскакиваю к их комнате, хочу ворваться, но слышу мужской голос и останавливаюсь. Может, хахаль ее мамаши, думаю, тогда от ворот поворот. Они всегда у нее злые, пьяные, пристают. И сама она стерва отпетая. Обзывается. А голос у мужчины — знакомый, хриплый басок.
— В тюрягу захотела, кретинка? — кричит.
Ответ — молчание.
Начинаю смеяться, это же телик, киношку крутит. Дергаю дверь, а она на запоре. Каланча любит киношку. Она теперь по видеотекам ошивается. Один раз меня затянула, там такое показывали, обалдеешь. Я сбежала. Каланча надо мной хохотала, подлянку мне подкинула, все девчонкам рассказала. Ромашка ухмыльнулась, говорит про меня: она у нас непорченая. А Глазастая, как ни странно, скривила губы и промолчала.
И тут раздается натуральный грохот, словно кто-то падает. Потом прорезается плачущий голос Каланчи:
— Дяденька, не бейте! Я все-все скажу!
Меня ошпаривает — вот тебе и телик! Офигенно! Каланчу избивают! Слышу ответ:
— Да разве я тебя бью?.. Ты же сама упала. Ноги тебя не держат от страха… Вот в зоне тебя пришьют. Там девчонки знаешь какие боевые? И салазки тебе устроят, и что-нибудь еще похлеще. Они придумают, они веселые.
— Дяденька, я все-все скажу, — хнычет перепуганная Каланча.
Тут меня осеняет — это его голос, Куприянова! Еще не соображаю, что к чему, а уже догадываюсь, что он у нее выпытывает про нас. Ух пугаюсь. Хочу броситься наутек, но шагу ступить не могу! Вот говорят: вижу свою смерть, а отступить в сторону, чтобы не столкнуться с нею, не хватает сил. И у меня так. Голос Куприянова меня завораживает. Вжимаюсь в угол. От страха грызу ногти, что-то я сейчас узнаю! Лучше бы убежать, лучше бы заткнуть уши, чтобы больше ничего не узнавать, а то неизвестно, что делать. Но я не убегаю, стою.
За дверью тишина. Куприянов покашливает. Каланча всхлипывает. Дымком тянет.
— Подымить хочешь? — спрашивает.
— Я не курю, — врет Каланча, — что вы.
Слышу:
— В зоне закуришь.
Каланча жалобно подвывает.
— Ну ладно, не реви. Протокол допроса я составлю, а ты подпишешь. Будешь меня слушать, я тебя прикрою…
Страшно. Про себя думаю: «Пропал Самурай, пропал, обложили со всех сторон». Плачу. Слезы сами собою текут. Жалко Костю. Вижу рыжего таракана, он не торопясь ползет по стене. Жирный, отполированный. Отворачиваюсь, а то меня тошнит.
Слышу:
— Значит, кто первый заметил машину с ключом?
— Глазастая, — выдавливает Каланча.
Стою, грызу ногти.
— Фамилия ее, имя? — слышу. — Что ты суешь клички. У меня протокол! Ты не увиливай, со мной не пройдет.
Не знаю, что он там с нею делает, может, сигаретой руку прижигает, потому что все еще тянет дымком, но она вскрикивает:
— Дяденька, больно… Я скажу, скажу. Забыла… как ее фамилия… Честно.
— Ты что, олигофрен? — спрашивает.
— А что это такое?
— Ну, дебилка, недоразвитая.
— Нет, я не дебилка, — отвечает Каланча. — Я нормальная, у нас Зойка дебилка.
Стою, почему-то опять плачу. Себя, наверное, жалко. Слышу:
— Зойка тоже из вашей команды?
— Да. Зойку зовут… Смирновой.
— Запишем…
Тишина. Понимаю, он записывает про меня. Нисколько не пугаюсь. Радуюсь. Значит, Самурай будет мучиться, и я с ним. Легчает вроде, сердце успокаивается…
— Ромашка у нас еще — Сонька Вяткина. — Вдруг: — А Глазастая, значит, Сумарокова. — Смеется: рада, что вспоминает. Стучит, выходит, и еще радуется; вот, думаю, подлюга-расподлюга. Она же преступница!
— Сумарокова? — переспрашивает Куприянов. — А ты ее отца не встречала?
— Не встречала. Живет на улице Фигнера.
— В новом шикарном доме?
— Ага. У них там внизу дядька сидит, никого не пускает.
— Охранник называется, — почему-то смеется Куприянов. — Неплохо складывается. Сумарокова… Опять же судья, под именем «Глебов». Ух, закрутился винт, да схватит его гайка. — Голос по-прежнему едкий, но теперь не такой злой. — А когда Зотиков сбивает стариков, то вы все убегаете? А почему он вернулся?
— Сакс забыл, — отвечает Каланча.
Тишина. Слышно, как на кухне разговаривают женщины про мужиков, ругают их, про детей — тоже ругают.
Слышу:
— Подпиши вот здесь… Фамилию выводи разборчиво, аккуратно… А то потом откажешься, скажешь — не ты.
Тишина. Видно, Каланча подписывает.
— Ну молодец. Законная подпись. — Голос у Куприянова довольный. — Да ты не дрожи,
