вареньем.
— Теть Лиз, — говорю, — с вареньем — это я обожаю. — Усаживаюсь поудобнее, надолго, шумно двигаю стул, потом вещаю на манер Ромашки, ее елейным голоском с подсадкой: — Теть Лиз, а я вам не помешаю? У вас же гости.
«Этот» дотумкал, что у него безнадега. Разворачивается… и я балдею! Вместо шофера Судакова передо мной вырисовывается капитан милиции Куприянов! Он в гражданском: костюмчик, рубашечка при галстуке, рыжие волосики торчат ежиком. Тут я почему-то зверею, ухмыляюсь, сверлю его насквозь и бабахаю:
— Извините, капитан Куприянов, но я вас со спины не признала. — Нажимаю на словах «капитан Куприянов», чтобы у него не было сомнения, что я его знаю.
Ему вся эта петрушка не нравится, молчит, зло поглядывает маленькими глазами, веснушки побледнели на лице, на скулах ходят желваки. Говорит сквозь зубы:
— Ух ты, узнала. А я думал, в гражданке я инкогнито.
— Конечно узнала, — говорю.
— Значит, народ все же любит и знает свою родную милицию.
Тетя Лиза выходит на кухню, он — шмыг за нею. Я тоже не дура, тут же подкрадываюсь к двери. И не зря, слышу, он шепчет:
— А ты ее выставить не можешь?
— Неудобно, — отвечает Лиза. — Она наша соседка, к тому же Костина подружка.
— Ах, Лизок, Лизок, — голос у Куприянова скрипит от злости, в нем мне чудится угроза. — Ну ладно, поживем, разберемся. Только ты потом не пожалей, когда поздно будет.
От этих слов я сразу пугаюсь, у меня это с пол-оборота. И понимаю: Лизок тоже пугается. Мы с нею боимся одного и того же: вдруг он что-нибудь знает?
— Миша, ну что ты злишься, — говорит она. — Я не могу ее выгнать, — переходит на шепот, закладывает меня. — Она у нас с приветом, с нею надо осторожно, а то выкинет какое-нибудь коленце.
Я не обижаюсь, пусть закладывает, думаю, лишь бы с Костей обошлось. Слышу, Куприянов двигается, шарахаюсь на свое место, и он тут же появляется. Кивает мне, говорит: «До скорой встречи, шалунишка». Жмет мне руку, так что у меня пальцы трещат. Терплю и улыбаюсь. Он доходит до дверей и оборачивается: «Твоя улыбка, — говорит, — имеет горизонтальное распространение… Интересно, где она обломается?» И сматывается, не дожидаясь моего ответа.
Высовываю ему вслед язык — пропади ты пропадом! Чего захотел: «До скорой встречи!» А получилось так, что он как в воду смотрел.
А все, между прочим, началось с ерунды. Иду по улице. Моросит дождь. У нас в городе как дождь — так грязь. Ноги скользят в липкой каше, на стенах домов выступают темные пятна. А я сразу надеваю темные очки, плыву в полутемноте, и вокруг не так противно. Натыкаюсь на Попугая — нашего учителя по труду. Он у мальчишек ведет автодело. Его прозвали «Попугаем», потому что он каждое слово любит повторять по несколько раз. Ты ему скажешь, а он повторяет. Привычка такая. Ну, в общем, он идет, а я его обхожу, он приставучий и разговорчивый. Начнет долдонить, не отвяжешься. Но он хватает меня за руку, вопит: «Думаю, Смирнова, ты или не ты, ну загримировалась, ну даешь, а выросла, изменилась, — бросает мне комплимент, — в лучшую сторону».
Клюю, улыбаюсь, снимаю очки.
— Хорошо, что я тебя встретил, — продолжает. — Собирался уже искать вашу компашку… Тут срочное дело… — И тянет меня в подъезд, чтоб зря не мокнуть. — Ты, Смирнова, сейчас ахнешь!
А сам болтает, болтает: ля-ля-ля-ля, как он ездил в деревню, как приехал, как пошел к старым дружкам в автохозяйство… Ну, я его прерываю:
— Петр Егорыч, я готова ахнуть!
— Раз так, раз ты спешишь, — говорит, — пожалуйста, без подготовки. Прислонись к стене, чтобы не упасть.
— Прислонилась, — отвечаю, — не упаду, пока дом не рухнет и не придавит. — Еще шучу, еще ничего не знаю и, можно сказать, не боюсь, хотя легкий холодок страха ползет по спине.
— Так вот, — продолжает Попугай, — ваш Самурай… подзалетел!
Когда он это сказал, меня сразу как ножом по сердцу полоснуло, но молчу, жду продолжения.
А он смотрит на меня:
— Чего это ты так покраснела?.. или в курсе?
— Покраснела? — переспрашиваю, а сама чувствую: в жар кидает. — Может, на солнце перегрелась. — И спокойно продолжаю: — А что он такое натворил?
Попугай с грустью отвечает:
— А то, — говорит, — машину угнал, раскурочил, а потом еще и поджег.
Тут я на самом деле пугаюсь: думаю, раз знает Попугай, то скоро узнают все. Что делать?.. Голова кругом. На всякий случай надеваю очки. Начинаю прикидываться — ненатурально хохочу, выкрикиваю:
— Ой, не могу! И разбил, и угнал, и поджег… и еще обчистил… — Захлебываюсь от смеха, потом обрываю и говорю: — За кого вы его принимаете? Он что, бандит? Он музыкант, композитор, поэт, а не вор. Ясно? — Мне понравилось, как я отбрила Попугая, у самой на душе стало легче, и я спокойно завершаю нашу беседу: — Интересно, кто вам наплел эту чепуху? Откуда такие печальные новости?
— Оттуда, — отвечает, — от верблюда, он плюнул, я поймал. — Смотрит на меня, изучает. — Есть такая персона, давно мне знакомая, называется Судаков. Не слыхала?
Лепечу что-то несуразное, мотаю головой: нет, мол, а сама соображаю, что нужно рвать к Глазастой, чтобы обо всем ей рассказать. Может быть, она что-нибудь придумает.
А Попугай свое:
— Ну повстречались мы с Судаковым. Зашли в пивбар. Сидим. Пьем пиво. То да се. Он мне жалуется, что попал под суд, что главный свидетель по делу Зотиков, что он его надежда и опора, что, если бы не он, его бы упекли куда следует за милую душу, вообще всю историю выкладывает с подробностями, да ты ее знаешь, думаю, не хуже моего. — И снова сверлит меня глазами, не хуже капитана Куприянова.
Хорошо, что я в очках, а то по моим глазам он бы сразу догадался, что я в отключке от страха. Спокойно отвечаю. Медленно тяну слова, стараюсь изо всех сил, чтобы не выдать себя:
— Конечно, знаю. Мне Самурай рассказывал. Еще зимой… Он был пассажиром в той машине… и все! А вы плетете! Ну вы прямо писатель, вам бы в газету сочинять.
— Если бы… — Попугай печально вздыхает, обдавая меня винно-водочным перегаром.
Чтобы осадить его, нарочно отмахиваюсь ладошкой, говорю:
— Кажется… я захмелела.
— Извини, — отвечает, — позволил себе на каникулах. — Глазки опускает, вот-вот заплачет, так ему, бедному, жалко Самурая. — Каюсь, тут не без моей вины. Когда Судаков назвал Зотикова своей «надеждой и опорой», то я, признаться, сплоховал. Стал Самурая хвалить — отличный парень, прирожденный водитель. Судаков так и присел от моей информации, в глазах помутнение, челюсть отвисла: «Он
