— Один?
— Ну да, как паук в подполе.
— Да что ты? — Учитель Керн беспомощно пожимает плечами.
Фриц смотрит на меня с вызовом, потом снова опускает глаза:
— А теперь… теперь мне никого в компанию не надо! Наплевать мне на всех! Пусть катятся ко всем чертям!
Долго учитель Керн подыскивает ответ.
— Скажи, Фриц, а может быть, ты знаешь, где гнездо сивоворонки?
— У меня наказа нет говорить об этом.
Большой Шурихт фыркает и пихает меня в бок. Учитель Керн нетерпеливо машет нам:
— А у кого наказ?
— У главного птицелова.
— А ты не можешь нас отвести к нему?
— Нет, не могу. Он не здесь живет. Мне надо сперва написать ему.
— Хорошо, — говорит учитель Керн. — Мы не хотим тебе больше мешать. Ты напиши, пожалуйста, главному птицелову и сообщи нам тогда.
— Нет! — И Фриц снова начинает топать ногами.
— Почему же?
— Пионерам я ничего не скажу.
— Ты имеешь что-нибудь против них?
— Они меня не приняли.
Учитель Керн задумывается.
— А ты поступил бы в пионеры, если бы они тебя позвали?
Фриц пожимает плечами.
— Его бы отец так тогда вздул! — говорит большой Шурихт.
Пуговка и Зепп, хихикая, переглядываются. Фриц отворачивается. Он не хочет с нами водиться. Мы оставляем его и выходим снова на шоссе. Оглядываясь, я замечаю, что Фриц следит за нами. Стало быть, не доверяет он нам.
— Да он вроде сумасшедшего, — говорит большой Шурихт.
— Нет, нет, не надо так, ребятки! — вдруг начинает беспокоиться учитель Керн. — Мы тут сами кое-что упустили. Да, черт возьми, боюсь, что мы даже больше виноваты, чем он. Вы видели, какие у него глаза?
— Если он нам эту сивоворонку покажет, я готов лягушку проглотить! — клянется большой Шурихт. — А птицелов — Белый Клаушке. Это и без очков можно догадаться.
Обрывая один за другим листики акации, учитель Керн говорит:
— Мы должны… да, пожалуй, нам надо больше верить в человека.
По дороге домой он молчит, все время думает о чем-то.
…Собираясь уходить, тетя Клари беспокоится: вдруг дедушка опять выгонит ее, как чужую кошку? Но дедушка не прогоняет ее. Он лежит рядом с бабушкой и стонет. На кухне хлопочет Шепелявая.
— Слава богу, что ты пришла, добрая душа, — говорит она тете Клари. — Мне-то за скотиной смотреть надо, а кто ж тут-то подсобит?
Тетя Клари краснеет и принимается хозяйничать. Так ласково ее даже в лучшие времена не принимали у Краске. Бабушка хоть и не просит прощения у тети Клари, но глаза ее говорят яснее всяких слов. Слезы так и катятся у нее по щекам, когда она пожимает руку тети Клари.
Приходит доктор и осматривает дедушку. Дедушка не понимает, что с ним делают. Он все время ворочается в постели и бредит:
— Видишь, это большой друг… вон он какой большой, до самых облаков… А это вот маленький, он как кротовина…
Доктор выслушивает дедушку. Лицо его делается серьезным.
— Может быть, его отвезти в больницу? — спрашивает тетя Клари.
— Дразнилу надо отвезти в больницу. Этот доктор ему брюхо повредил — все ногой его, ногой… — бормочет дедушка.
Взяв в руку шприц, доктор делает неопределенный жест.
— Плетка… плетка где? — кричит дедушка. — Кто это меня колет? Шепелявая? Ведьма…
— Вы дочь его? — спрашивает доктор тетю Клари, перед тем как сесть в машину.
— Невестка.
— Между нами говоря — поздно уже.
Побледнев, тетя Клари идет в дом. Бабушка кивком подзывает ее:
— Не встать ему больше, доченька. Все… Конец это… Да так оно и лучше. — Бабушка смотрит в потолок, потом снова на тетю Клари. — Не вижу я пути, не вижу… А ты видишь, доченька?
— Позвать Эрнста, мама?
— Позови, дочка.
Бабушка лежит и прислушивается: неужто гром гремит? Нет, это не гром. Это Шепелявая перекатывает бочку во дворе. Бабушка опять прислушивается. Теперь это не Шепелявая. Теперь и впрямь гром гремит!
— Господи милостивый, не допусти, чтобы небеса разверзлись! — начинает молиться бабушка. — Не дай погибнуть хлебу нашему! Мы в руке твоей, господи, как червь в руке нашей. Да будет милость твоя, не раздави нас десницей своей…
Грохот приближается. Бабушка лежит, скрестив руки, и слушает. Теперь гром гремит совсем рядом. Робкая улыбка пробегает по лицу старушки. Она вздыхает с облегчением. То не гром и не град, то тракторы, о которых рассказывала невестка. Бабушка совсем успокаивается: такой-то гром человеку подвластен.
Дедушка, которого треплет лихорадка, тоже слышит грохот. Он приподнимается.
— Плетку, плетку дайте! — кричит он. — Разгоните тучи, разгоните их! — И дедушка снова падает на подушки.
— Успокойся, отец, не гром это, — говорит бабушка, тряся старика за плечо.
Дедушка ничего не замечает. В бреду ему мерещится, что дождь заливает его неубранный хлеб. Водопадом он обрушивается с неба и пригибает рожь к земле. Весь хлеб полег. Зерна сыплются на мокрую от дождя землю. Клинг-кланг… Слышишь, как осыпаются колосья? Секунда — зерно. Секунда — и десять зерен. Секунда — тысяча зерен! «Миллион!» — вопит дедушка. Бабушка снова начинает молиться. Но теперь она молится не из-за грохота, она молится за дедушку:
— Смилостивься ты над ним, когда возьмешь его к себе! Не грешнее других он…
А дедушке кажется, что осыпавшиеся зерна уже снова проросли зеленой озимью. Молодые побеги переплелись с редкими старыми стеблями. Вокруг ходит народ и показывает на него, на Краске: «Глядите, глядите, вон он, Краске-хозяин: два добрых коня, а урожая так и не собрал!» Молодая поросль пробивает себе путь между старыми стеблями. Вот уже все поле покрылось свежей зеленью. Вот она забирается к нему во двор, поднимается по стене, лезет в окошко… вот-вот обовьет его. Дедушка силится подняться, сбрасывает одеяло. Бабушка успокаивает старика, но он ничего не понимает. С улицы доносится грохот трактора. Стекла в горнице дребезжат.
— Все кончено, все! Мой хлеб! Мой хлеб! — выкрикивает дедушка.
Трактор привез мертвого Дразнилу к нам во двор. С раздутым животом лежит он на телеге, в которую за день до этого запрягали его самого. Глаза, подернутые пленкой, устремлены в неведомую даль. Жизнь шагнула вперед, переступив через падаль и трупы. Бабушка все трясет дедушку за руку:
— Смилостивился над нами господь — машина это. Слышишь, как она стучит? Будто гром прирученный.
Дедушка поворачивается на другой бок.
А в это время на его делянке грохочет другой трактор. Наш папа договорился с трактористом. Вместе с Шепелявой они идут за трактором и ставят бабки.
Папа побывал и в Крестьянской взаимопомощи. Сбегал к бургомистру — он хлопочет обо всем, будто и не отлучался ни на один день.
«Давай пригоним молотилку в поле: колос не так осыпаться будет», — сказал он бургомистру.
Кальдауне согласился:
«Почему бы и не попробовать? Другие так делают, сделаем и мы».
К вечеру трактор тащит молотилку на дедушкин участок.
— Старик Краске в гробу бы перевернулся, увидев такое своими глазами.
— А разве он уже помер?
— Пока нет. Еще дерется с курносой.
— А вот Фимпель-Тилимпель помер.
— Да он вроде и не болел?
— Нет, болеть он не болел, хоть и ходил зимой разутый. Утонул.
— Утонул? Где ж это его угораздило?
— На кимпельском лугу, в сточной канаве.
— Да разве там можно утонуть?
— Это смотря кто в нее упадет и как.
— Перепился небось, вот и принял сточную канаву за свою кровать.
— Говорят, кто-то его напоил до бесчувствия.
— Ясно кто.
— Вчера вечером Фимпеля поймали: он таскал раннюю картошку на участке Кальдауне.
— С чего бы это он вдруг полез к Кальдауне?
— Да кто ж его знает…
— Тут что-то нечисто. Каким бы Фимпель ни был, а красть он не крал.
— Если ты так уж это точно знаешь, пойди да скажи… Нога еще при Фимпеле была, кабанья, на проволочке. Этой ногой он все поле следами утыкал, чтоб подумали, будто это дикие свиньи картошку перерыли.
— А расспросили Фимпеля-то?
— Нет, забыли. Отняли мешок с картошкой и отпустили. А теперь уж некого и расспрашивать.
— Верно, подослал его кто.
— Тссс!
— И подослал его тот, кто бургомистру Кальдауне отомстить хотел за историю с яйцами.
— Тссс! Тише ты! Доказать-то ты не можешь.
Мимо проходит бургомистр Кальдауне.
— Придет час — всё докажем! Полный счет предъявим, — говорит он и залезает на молотилку.
— Говорил же, чтоб ты язык за зубами держал! Потом будешь стоять как дурак и ничего доказать не сможешь.
— А ты не слышал разве: придет час!
Дом дрожит от дедушкиных криков. Дедушка не хочет умирать. С кулаками он набрасывается на смерть. Крики его слышны даже во дворе. Тило поджимает хвост и лезет в конуру. Куры, склонив голову набок, слушают и то и дело посматривают на небо: не покажется ли ястреб на птичьем дворе?
