— И показываю.
— Допоказываешься.
Я думал, Бабенков мне поможет, если что. А он сказал:
— Здесь не надо, здесь люди ходят. Ну, я пошел, — сказал он мне и отвернулся.
Андрей сразу обрадовался, что я один, а не вместе с Бабенковым.
— Я приемы знаю, понял? — сказал он.
— Испугался я твоих приемов!
Но он неожиданно схватил мою правую руку и вывернул ее назад, так что я пригнулся к земле и чуть не закричал.
— Больно? — радовался Андрей.
— Пусти, говорят!
— А хочешь, совсем отверну?
Я испугался: вдруг он и в самом деле совсем отломает мне руку — и промолчал.
Он повел меня так по улице к моему дому. Я шел согнувшись, в одной руке у меня был портфель, а другая — вывернута за спину. И я не мог ничего сделать, мог только идти, куда он меня ведет, не мог ни дернуться, ни выпрямиться, потому что сразу становилось больно.
А Бабенков — хоть бы что. Двинулся спокойно в свою сторону.
Андрей довел меня так почти до моего дома.
— Еще со Светкой пойдешь, не то сделаю, — сказал он тихо и отпустил.
А я тряс рукой, потому что было все еще больно.
— Понял? — спросил он.
— Не понял, — сказал я.
Он снова бросился за мной, но я убежал в свой дом, а идти к нам на лестницу он побоялся.
* * *
Однажды вечером нам позвонил дядя Дима с папиной работы.
— Газеты читаете? — спросил он маму.
— Читаем.
— Ну и что вы там вычитали?
— Разное.
— А про то, что Сашу представили к Государственной премии, читали?
— Как, уже? — удивилась мама.
— Сегодняшняя «Правда» у вас дома есть?
— Конечно.
— Ну вот и читайте на третьей странице.
Я принес маме газету, и мама тут же по телефону прочитала дяде Диме все о папиных прошлых изобретениях.
— Вот так-то. Жаль, его в Ленинграде нет. Собрались бы сегодня, порадовались.
— Да, жаль, — вздохнула мама. — Поздравляю вас, — сказала она дяде Диме.
— А меня-то с чем?
— Ну, все-таки он ваш друг.
* * *
А через несколько дней папа прислал письмо.
Мама свой листочек сразу заперла в секретер, а мои протянула мне.
«Дорогой мой сын, — писал папа, — мне без тебя, как всегда, грустно. Может быть, и тебе без меня тоже. Я решил отложить все дела и пригласить тебя на субботу и воскресенье в Москву. Лишь бы мама тебя отпустила. Если она согласится, то пусть посадит тебя в дневной экспресс рядом с каким-нибудь взрослым человеком, а мы в Москве с Татьяной Филипповной тебя встретим».
Я так обрадовался, что подпрыгнул раза три в комнате.
Только мама была грустной. Я даже испугался, что она меня не пустит.
Но мама сказала:
— Конечно, я тебя отпускаю. Ты ведь давно мечтал. И с папой надо тебе увидеться. Расскажешь, как он там живет.
Мама сходила в нашу школу и договорилась с директором, чтобы меня отпустили на субботу.
* * *
Мы шли из школы вместе с Бабенковым, и он вдруг сказал:
— Ты чего врал, что к отцу в Москву едешь? Твой отец вас бросил, понял? Я слышал, как моя мать говорила.
Мне самому иногда такие мысли приходили в голову. Но я старался об этом не думать, даже глаза зажмуривал и головой мотал, чтобы выгнать мысли, так становилось страшно в те минуты. И сейчас тоже мне стало страшно, но я старался не выдавать себя и закричал:
— Ты что, на солнце перегрелся?
— Я-то не перегрелся, а ты вот — заврался. Отец его бросил, а он — в Москву, говорит, едет.
— Да еду же я! Отец там в командировке. Его сейчас к Государственной премии представили. Газеты читаешь?
— Читаю.
— Плохо читаешь.
— А когда писали про премию?
— Давно уже, неделю назад. В газете «Правда», понял? И в «Ленинградской» было.
— А в «Ленинских искрах» писали?
— Не знаю, — сказал я. — Она детская, а это же взрослые премии.
Я нащупал в кармане железнодорожный билет.
— Мой билет, во, видишь? Написано: «Ленинград — Москва. Детский. Пятьдесят процентов».
— А что же тогда мать моя говорила? Вот тоже — дает, — захихикал Бабенков. — Ну и путаница!
* * *
Я, конечно, Москву много раз видел по телевизору. И Красную площадь, и Останкинскую башню.
Когда мы подъезжали в нашем сидячем поезде к Москве, было уже темно. Останкинская башня красиво светилась в небе, и все пассажиры смотрели на нее в окна.
Потом поезд стал подходить к платформе.
— Ты не волнуйся, — сказал мне человек, который сидел рядом со мной, — если тебя не встретят, у меня переночуешь. У меня такой же сын и дочка еще есть.
Поезд остановился, все начали толкаться со своими чемоданами к двери, а я смотрел в окно и папу не видел. В окна стучали разные люди, кому-то там улыбались, махали руками, а папы на платформе не было.
— Ну что? Пойдем или будем ждать? — спросил человек, который ехал со мной рядом. Теперь он уже стоял. И мы были одни в пустом вагоне.
— Ждать, — ответил я.
— Выйдем на платформу, к вагону.
Мы пошли на платформу.
И только я спрыгнул на асфальт, как ко мне подбежала Татьяна Филипповна. Она даже не разглядывала меня, а узнала сразу.
— Да вот же он! — закричала она. — Саша! Саша! Александр Петрович, вот же он!
Она крепко схватила меня за руку и не отпускала.
— Вот тебя и встретили, — сказал мой бывший сосед.
Тут подбежал и папа.
— Ну наконец-то! — И он засмеялся. — Большое вам спасибо. — Это он сказал человеку. — А мы смотрели тебя в тринадцатом. Мама, видимо, сказала «двенадцать», а я услышал «тринадцать».
* * *
На другой день папа и Татьяна Филипповна провожали меня на вокзале.
Поезд был такой, в котором я ехал, может быть, даже тот самый, только вагон теперь второй — у самого локомотива. Первого вагона у поезда совсем не было.
— Ты, пожалуйста, люби и слушайся маму, — говорил на прощание мне папа, — я ее всю жизнь буду уважать. Мама у тебя — очень хороший человек.
Татьяна Филипповна вдруг заплакала. Она плакала негромко и одновременно улыбалась.
— Не обращайте внимания, — говорила она.
— Папа, а ты скоро вернешься? — спросил я.
Он долго не отвечал, будто снова думал о своих расчетах, а потом посмотрел в сторону и сказал:
— Не знаю.
Всю дорогу назад я смотрел в окно и думал про папу.
Несколько часов назад я чуть не потерялся.
Мы были на Выставке достижений народного хозяйства, на ВДНХ; я побежал в очередь за мороженым, а папа с Татьяной Филипповной остановились около знакомого человека. Потом они прошли мимо очереди и меня не заметили. Такая там была толпа народу. Я тоже их не заметил, хоть и оглядывался во все стороны.
— Придется к милиции обратиться, — говорил человек рядом со мной, пока я оглядывался кругом.
Потом он вдруг схватил меня за руку.
— Вон там — не твой отец?
— Мой! — обрадовался я и закричал: — Папа! Папа!
— Вы просто два совсем одинаковых человека, вам потеряться трудно. — И мой сосед засмеялся. — А вот на мать ты не похож.
— Это не мама, — сказал я, — это папина сотрудница.
Нам с папой и раньше говорили, что мы с ним похожи. Я люблю сравнивать его фотографии, какой он был в детстве, и свои. И правда — на них как будто один человек.
Еще на выставке, до того, как я чуть не потерялся, папа отвел меня в сторону, заглянул в глаза и спросил:
— Скажи, только честно, как мама?
И хотя несколько ночей подряд, когда я просыпался, то слышал, как мама плакала, и всякий раз страшно мне становилось, и всякий раз я лежал, не знал, что делать, я все-таки сказал сейчас:
— Мама — хорошо.
Папа снова заглянул мне в глаза и кивнул. Но я понял, что он мне не поверил.
И тогда я снова подумал, что они, наверно, поссорились.
Ведь даже самые лучшие друзья иногда ненадолго ссорятся.
Я чуть не сказал об этом папе, когда они меня провожали. Несколько раз я набирал воздух, чтобы сказать: «Папа, помирись, пожалуйста, с мамой».
Но всякий раз не мог эти слова выговорить. Это как с поздравлением — в уме произносишь легко и просто, а вслух не выговорить.
Потом поезд тронулся, и уже поздно было спрашивать.
А через шесть часов наш поезд был уже в Ленинграде.
Маму я увидел сразу, в окно.
— Ну, что папа? Как у него дела? — спрашивала мама, пока мы ехали домой.
Мы о его делах в Москве даже не разговаривали. Но я ответил:
— Хорошо.
— Твой папа очень хороший человек, — сказала мама. — Я его всю жизнь буду уважать. А ты тоже должен его любить, он твой отец.
И я подумал: «Наверно, они и не ссорились. Просто это мне показалось из-за глупостей Бабенкова. А мама плачет оттого, что ей тоскливо без папы».
* * *
Утром я сразу попал на изложение. О Москве.
Анна Григорьевна прочитала нам такой рассказ «Моя Москва», а мы все стали писать, что запомнили, как обычно.
