Тамара Семенова, порозовев от волнения и гордости, сидела прямо, глядела в одну точку перед собой.
Вальке сочинение не понравилось.
— Чего же в нем хорошего? Подумаешь: поправилась на два кило!
В классе зашумели.
— Ти-хо!.. Я никому не давала слова. О тебе, Сорокин, разговор впереди. А пока, пока послушайте… — Анна Владимировна открыла другую тетрадку, встала и заходила по классу. — Послушайте сочинение Горяевой. «Это было давно. Я тогда была маленькой. Мама собрала вещи в мешок и вышла из дома на улицу и пошла по дороге. Я кричала, но мама не слышала, она уже далеко ушла, и я осталась с бабушкой…» Сочинение Горяевой называется «Как мы потеряли маму». Встань, Горяева!
Во втором ряду встала девочка. Она сидела впереди Вальки. Он разглядывал, будто в первый раз видел, подштопанное в локтях платье, белый воротничок и розовые, как недозревшие вишни, мочки ушей. Все глядели на Горяеву.
— Грязно. Чрезвычайно грязно. — Учительница вертела тетрадку. — Пятна, кляксы. Ты под дождем писала, Горяева? И тему можно было другую придумать. Ты была в пионерлагерях, Горяева?
— Была она! — выкрикнул Генка Сидоршин. — Ей бесплатно путевку давали! Как остронуждающейся!
Горяева еще ниже опустила голову, мочки ушей «дозрели», стали густо-вишневыми.
— Вот видишь! — В голосе учительницы послышалась укоризна. — Были, наверное, интересные встречи, беседы. Был, наверное, пионерский костер. Костер был у вас, Горяева?
— Был, — едва слышно прошептала Горяева.
— Вот видишь! Можно было про костер написать. А ты?.. — Анна Владимировна покачала головой: — «У меня была кукла Машенька, и когда меня повели в детдом, я схватила одной рукой бабушку за подол, а двумя руками вцепилась в Машеньку…» У тебя сколько рук, Горяева?
— Две…
— Непохоже. Одной рукой ты держала бабушку, а двумя Машеньку. Один и два сколько будет, Горяева?
На Горяеву было больно смотреть. Валька стал глядеть в парту, а видел побелевшую над белым воротничком шею Горяевой, завитки волос и мочки ушей, как восковые сережки, как крупные слезы. Валька глядел в парту.
Анна Владимировна строго посмотрела на Горяеву и, не услышав ответа, открыла следующую тетрадь. Валька сразу узнал свою, с чернильным пятнышком на обложке.
— Я вижу, что многие из вас неправильно поняли тему сочинения «Самый памятный день в моей жизни». Значит, все должны были написать о чем-то радостном, приятном. А вот Сорокин написал о своей соседке, которая сошла с ума. — Анна Владимировна постучала костяшками по столу, чтобы прекратили смеяться. — Разве тебе не о чем больше было написать? Написал бы, как вы с мамой ходили в кино или в театр. Описал бы, что ты там увидел. Ты ведь ходишь в кино с мамой?
Белесые Валькины брови опустились совсем низко. Он колупал краску на парте и молчал.
— Сорокин, я замечаю, что ты в последнее время усвоил манеру отмалчиваться. Тебя спрашивают русским языком: ты ходишь с мамой в кино? Ну вот, опять молчание. Не хочешь разговаривать с учителем? Я тебя в последний раз спрашиваю.
Валька вдруг выскочил из-за парты, опрокинул чернильницу, книги рассыпал и, закрыв лицо ладонями, бросился вон из класса.
Потом был педсовет. Вызвали отца. Он сутулился в стороне, глядел в пол и тоже никак не мог объяснить учителям, почему Валька не ответил, ходил ли он с мамой в кино.
С Вальки взяли клятву. Отец тоже дал обещание.
Когда они шли после педсовета домой, отец молчал, хмуро глядя себе под ноги. Холодно и тускло отражалось в его калошах невеселое небо. Валька шел сзади и удрученно сморкался. Тяжело было у него на душе. Жалко отца. Непривычно видеть его, большого и сильного, таким беспомощным. «Нынче все уроки наизусть выучу, — думал Валька, — завтра получу пятерку и покажу ему. Ей не покажу, а ему только. Пусть он радуется, а то и вправду прямо беда со мной».
Около дома отец остановился, положил ладонь на Валькину голову, другой рукой взял за подбородок и посмотрел в глаза.
— Неладно как-то, брат, у нас получается. Где-то мы маху дали. Нд-а!!! — Он вздохнул, помолчал и добавил не совсем уверенно: — А все-таки ты учись как следует. А то вырастешь, потом спохватишься. И прошу тебя, не злись на меня. Я ведь вижу, ты последнее время букой глядишь. Прошу, брат, не злись.
Как всегда, когда хотелось плакать, у Вальки сладко защипало в носу, будто после газировки, но он сдержался и сбивчиво проговорил:
— Да ты ничего… нет, не думай… Я не буду больше, честное слово.
Дома после обеда Валька сел на кухне, открыл задачник и стал решать пример с двумя скобками.
— Задаемся по четыре, — бормотал он, — семь в уме… теперь ноль сносим.
В комнате Зоя Михайловна шепотом ругала отца:
— А я тебе говорю, что пора это сделать. Ты знаешь, что я против физических мер, но бывают случаи. Педагогика не отрицает… Песталоцци допускал телесные наказания.
«Вот зануда, — думал Валька, прислушиваясь краем уха к свистящему шепоту мачехи. — Шипит и шипит на него, а он слова сказать не может. Двинул бы кулаком по столу, чтобы она присела».
Потом тоже шепотом заговорил отец, а Зоя Михайловна отвечала уже полным голосом:
— Ах, вот в чем дело! Ах, вот как! Я мало делаю. Ну, конечно, конечно. Тогда, может быть, ее пригласишь?.. Она будет делать больше.
Кончилось тем, что Зоя Михайловна открыла дверь на кухню и сказала ровным, почти ласковым голосом:
— Валентин, как сделаешь уроки, собирайся. Мы пойдем с тобой в кино.
Глаза у нее — Валька заметил это сразу — так и горели ненавистью, точь-в-точь как у кошки, которую дернешь за хвост и она внезапно оглянется.
— Валентин, ты меня слышишь?
— Я не хочу в кино…
— Ну, вот посмотри, пожалуйста, — сказала Зоя Михайловна отцу, — в кино он идти не хочет. Может, мне в воспитательных целях пойти с ним собак гонять?
— Валька, ты почему не идешь?
Валька свесил брови над глазами и угрюмо молчал, «еинелед итсевзиорп», — читал он про себя в задачнике, что означало: «произвести деление».
— Да за что же мне такое мучение! — закричала вдруг Зоя Михайловна, заламывая руки. — За что? За что-о-о? — Она подбежала к дивану, упала на него бочком, и Валька, скосив глаза, видел, как лопатки у нее на спине то сходились, то расходились.
С отцом тоже сделалось что-то неладное. Он ни с того ни с сего молча схватил висящее на гвозде полотенце, неумело хлопнул два раза Вальку по голове, потом трясущимися руками надел шапку, пальто и, не застегнувшись, выбежал вон.
Зоя Михайловна полежала еще немножко, потом встала и тоже ушла.
Валька остался один. Он не чувствовал боли от отцовских ударов, но было как-то особенно унизительно. Уж лучше бы огрел как следует. Валька закрыл задачник, сел на пол к батарее и стал думать: «Он меня и не хотел бить. Это он для нее ударил, чтобы она не ревела. Уж из дому, что ли, удрать. Пусть одни живут. Отца только жалко, заездит она его». Валька представил, как отец приходит домой с Зоей Михайловной, а его нет. День проходит — его нет. Два проходит — его нет. Искать пойдут, в милицию заявят. А Валька в это время будет шпиона выслеживать. Выследит, подождет, когда он зайдет в телефонную будку — кланц! — и закроет его там. Привалит камнем и будет дверцу держать, пока люди не подбегут. Шпион в него бах! бах! из пистолета через дверь, ранит в висок, а Валька все равно не отступится. Когда подбегут люди, он упадет без сознания, в крови. Вся школа соберется, весь четвертый «Б». Директор скажет: «Эх, и такого парня мы на педсовет вызывали!» Зоя Михайловна плакать будет. Отец подумает: «И зачем я его, дурак, тогда полотенцем ударил!»
По телевизору будут показывать. Мама увидит и вскрикнет: «Ой, это ведь мой Валька!» — и бросит все. И приедет. Возьмет Вальку за уши и поцелует мягкими прохладными губами.
Хорошо сидеть у батареи. Коленки вот так обнимешь, уткнешься в них лбом и думай. Мама все говорила: «Не сиди так, будет у тебя искривление позвоночника». Мама, мама! Никогда ты, видно, не приедешь. Бросила своего Вальку. Плохо тут без тебя. А что если пойти на вокзал, сесть в поезд, который идет до курорта и поехать разыскивать маму? Денег на билет нет, так под лавку можно забраться. Валька маленький, свернется там комочком, и никто не догадается. Надо только булок набрать на дорогу и колбасы. В школе завтраки не есть, а припрятывать. У Вальки даже уши разгорелись от волнения. Он встал с пола, подошел к кухонному шкафу, взял с полки оставшийся от обеда кусок булки, освободил в портфеле одно отделение, застелил дно газеткой и положил туда. Долго стоял раздумывая, потом насыпал в спичечную коробку горстку соли и тоже спрятал.
Вот наконец и пришла настоящая весна, которую так ждал Валька. Потеплела земля, зазеленели деревья, люди пошли по городу в сандалиях. После дождя на асфальте оставались замечательные лужи. Когда было особенно тяжело на душе, Валька тайком разувался и ходил по ним босиком. Зобастые сизари нисколько не боялись Вальки. Они залезли в самую середину лужи и, задирая головы, пили дождевую воду. Завидовал Валька голубям. Он в эти дни всем завидовал — и девчонке, прыгающей со скакалкой в скверике, и перемазанному мороженым карапузу, и даже старушке, которая, смешно семеня ногами, пробиралась с палочкой по тротуару. Хорошо им жить: мама их не бросила, мачехи у них нет, из школы не выгоняли.
